Сначала очень осторожно, потом постепенно все более безоглядно они открыли для Сони, Дмитрия и Миши дверь в свою жизнь, в свой крошечный однокомнатный мир, оказавшийся драгоценным микрокосмом той культуры, в которой когда-то жили Левины. Именно их маленькое пианино стояло сейчас в комнате Левиных. Только благодаря этому Миша смог учиться музыке все последние два года. И сейчас, глядя на сына, сидящего за фортепиано, вспоминая Аркадия и Марию Яковлевну, Соня чувствовала, как она успокаивается, поднимается настроение. Старики теперь присматривали за Мишей в те дни, когда Соня и Дмитрий одновременно уходили из дома. Она и подумать не могла о том, чтобы отдать Мишу в один из этих кошмарных государственных детских садов. Для Аркадия и Марии он стал их собственным ребенком, которого у них никогда не было. Вернее, он стал их названым внуком. Они окружали его бесконечной любовью, давали ему отдых от многочасовых занятий за пианино. В отличие от Сони и Дмитрия они считали, что ребенок должен оставаться ребенком, даже если он и вундеркинд. Они рассказывали ему сказки, играли в карты и в шахматы. Обсуждали с ним историю еврейского народа и еврейской религии. Они знали, что и Соня, и Дмитрий неверующие и не слишком интересуются своей национальной историей и культурой. Потомственные пианисты, они считали себя прежде всего артистами. Ни политика, ни религия их не интересовали. Однако Мария и Аркадий надеялись, что им удастся заронить в душу маленького Миши ощущение принадлежности к еврейскому народу и гордость за него. Соня и Дмитрий, разумеется, это понимали; они питали такое уважение и любовь к этим людям, что позволяли им внушать Мише все, что они найдут нужным. В любом случае его образованию это не повредит, рассуждали они. Да и сам Миша очень любит стариков.

Тем временем Соня с Дмитрием разработали программу подготовки сына к карьере музыканта. Они работали с ним по очереди. В результате за два года талант его расцвел пышным цветом. Будущее сулило радужные перспективы. За последние два года, кроме своего комфортабельного дома, они потеряли и значительную часть своих доходов. Теперь они меньше выступали с концертами, меньше занимались преподаванием, однако для Миши это обернулось удачей: по большей части либо один, либо другой из родителей бывал дома. Теперь они могли посвятить все свое время его обучению.

Но Соня все больше тревожилась за его будущее. Они с Дмитрием уже научили сына почти всему, чему могли. Здесь, в Москве, ему остается один путь — в возрасте шести лет поступить в знаменитое Гнесинское музыкальное училище для одаренных детей. При Мишиной несомненной одаренности это не составило бы никакого труда, если бы не одно «отягчающее» обстоятельство: то, что Левины подали документы на получение выездных виз.

Разумеется, Соня и Дмитрий знали многих в Гнесинском училище. В администрации им сказали, что, «возможно», на будущий год Мишу «могут принять». Шесть лет ему исполнилось только девятого января, так что предыдущей осенью он еще не достиг нужного возраста. Несмотря на все эти уклончивые «возможно» и «могут принять», Соня загорелась надеждой. Гнесинское — не только знаменитое, но и действительно хорошее учебное заведение. Отсюда вышли все лучшие музыканты Советского Союза. Если им суждено остаться в Москве, ничего лучшего все равно не найти. Если, конечно, его в конце концов примут.

Соня снова взглянула на сына, склонившегося над клавиатурой. Они должны дать ему самое лучшее, в тысячный раз подумала она. Если бы только знать, что ждет их в ближайшие месяцы!

Кое-что они уже знали. Благодаря связям в музыкальном мире им стало известно, что Мише ни в коем случае не разрешат учиться в классе Анны Павловны Кантор. Для них это известие явилось тяжелейшим ударом. Она была, без преувеличения, лучшим преподавателем музыки во всем Советском Союзе. Левиным сообщили, строго конфиденциально, что уже получено указание ни при каких условиях не разрешать ей учить Мишу.

Господи, если бы им разрешили эмигрировать! Если бы дали выездные визы! За последние два года многим евреям разрешили уехать. В некотором смысле это можно назвать исходом еврейской интеллигенции на Запад и в Израиль. Почему же именно их дрожат здесь и заставляют страдать?

В этот момент кто-то громко забарабанил в дверь. Соня вздрогнула, моментально очнувшись от своих мыслей. Миша пропустил ноту. Остановился, вопросительно глядя на мать. Она кивнула.

Он соскочил со стула, направился к двери. Соня отложила вязанье, к которому так и не притронулась за все это время. Нехотя пошла вслед за сыном.

Сквозь запертую дверь она услышала крики Аркадия. Миша отпер засов.

— Дядя Аркадий…

Старик прислонился к двери, ловя ртом воздух. Седые волосы растрепались, в точности как у Эйнштейна.

— Дядя Аркадий… — в панике повторила Соня срывающимся голосом.

Помогла ему войти в квартиру. В ее сильных руках он казался таким маленьким и хрупким, почти невесомым. Как раненая птичка. Он буквально падал с ног, то ли от изнеможения, то ли от ужаса, то ли от…

— Дядя Аркадий… что случилось?

Миша закрыл за ними дверь, задвинул засов.

— Я… ох… о…

Старик плакал как ребенок. Слезы ручьями текли по морщинистым щекам.

— Дядя Аркадий, скажите же мне, что случилось!

— Мария… Мария Яковлевна!

— Что, дядя Аркадий? Что с ней случилось?

Огромным усилием воли старик попытался взять себя в руки. Вынул идеально чистый, отглаженный белый носовой платок, вытер лицо, высморкался. Аккуратно сложил платок, положил обратно в карман брюк. Соня сжала его дрожащие руки. Наконец он набрал в легкие воздуха и заговорил:

— Маша возвращалась домой из магазина. — Он взглянул на Соню. — Вы знаете, я всегда боюсь отпускать ее одну. Но сегодня у меня так болели ноги… артрит… я просто не мог двигаться.

— Да-да, я знаю. Продолжайте.

Сердце гулко забилось у Сони в груди, ее охватил ужас.

— На нее напала толпа каких-то мальчишек… хулиганы… Совсем рядом с домом. Отняли все продукты, все деньги, какие оставались… Голос у него сорвался. Он снова зарыдал. Соня обняла его, начала гладить по спине.

— Дядя Аркадий, пожалуйста, доскажите до конца. Мы же должны знать, что случилось, иначе не сможем помочь.

— Они ее избили… били ногами… и оставили там умирать.

— Что… где она сейчас?

— В больнице… там… Он махнул рукой вправо.

— Та, что рядом с кольцевой дорогой?

Он кивнул.

Соня выпустила его из объятий. Схватила с вешалки пальто.

— Миша, останься с дедушкой Аркадием. Сделай ему чаю. Хорошо?

— Конечно, мама.

— Нет-нет, — умоляюще заговорил старик. — Я поеду с вами.

— Ни в коем случае. Останьтесь здесь и дождитесь Дмитрия. Он ушел за покупками. С минуты на минуту должен вернуться. Он вас повезет в больницу.

— Но…

Старик умоляюще смотрел на нее, однако Соня была непреклонна:

— Оставайтесь с Мишей, отдохните. Выпейте чаю. Я позабочусь о Марии Яковлевне.

Она погладила старика по щеке. Потом наклонилась к Мише, поцеловала.

— Ты тут позаботишься о нем?

— Не волнуйся, мам. Я сейчас сделаю чаю. Если Соня и заметила тревогу и страх в глазах сына, она ничем этого не показала. Быстро надела пальто, отперла дверь.

— Закройте за мной.

Задохнувшись, она вбежала в просторный желто-белый вестибюль больницы. Остановилась, чтобы перевести дыхание. Огляделась. Такая же грязь и не ухоженность, как и везде. Стены, бывшие когда-то белыми, теперь посерели; желтые кафельные плитки стали бежевыми и бурыми от грязи.

О Господи, только не это! Настоящий свинарник! Судя по этому вестибюлю, вряд ли можно надеяться, что Мария Яковлевна получит здесь нормальное лечение и уход. Главная беда большинства таких больниц — даже если у них есть приличное оборудование и хорошие врачи — именно грязь. Пациенты, как правило, страдают осложнениями, возникающими в результате инфекции. Всем известно, что стерильность в таких учреждениях далеко не на высоте.