Ответной реакцией на собственную беспомощность стал гнев. И он не считал нужным его скрывать, тем более в присутствии Маколея Стюарта.

– Будь я проклят, если поверю, что вы способны хотя бы следовать этим инструкциям! – прорычал Рэнд.

Стюарт и ухом не повел. Только его веснушчатая физиономия побагровела от возмущения.

– Остается поверить мне на слово.

Рэнд обернулся к стоявшему в дверях Катчу.

– Поставьте за дверью кого-нибудь – каждое приказание доктора должно быть выполнено немедленно! И пусть в печке постоянно поддерживается огонь! Да, и скажите всем, что если я обнаружу, что он потух, как это уже случалось, то собственноручно вышвырну негодяя за борт!

Катч, посторонившись, пропустил Рэнда и закрыл за ним дверь.

– Я поставлю тут Адамса, – сказал он Стюарту. – Ну как, справитесь, док?

Стюарт пожал плечами.

– Если море и дальше останется спокойным, думаю, да. Жаль, что я не смог помочь мисс Банкрофт сразу же.

Катч промолчал. Не один доктор Стюарт чувствовал себя виноватым в том, что болезнь зашла так далеко. Сам он тоже был не без греха – заметив, что с Клер творится что-то неладное, Катч сообщил об этом Стюарту, однако не сразу, позволив Клер убедить себя, что в ее недомогании нет ничего страшного. Впрочем, Катч зря винил себя: при том, что три четверти команды свалились от приступа жесточайшей морской болезни – а ведь все они были старыми морскими волками, насквозь просоленными морем, – кто бы мог винить его, что он поверил, будто и болезнь Клер вызвана той же причиной? И хотя он понимал, что она ему не лгала, однако догадывался, что и всей правды Клер тоже ему не сказала.

Он открыл правду, только когда кто-то из матросов доложил ему, что обнаружил Клер лежащей без сознания на полу каюты. «Цербер» к тому времени еще не успел войти в спокойные воды, и доктор Стюарт после трех дней изнурительной морской болезни был слаб, как котенок. Катч не столько привел, сколько принес его на себе в каюту Клер, чтобы доктор осмотрел девушку, но ему было до боли ясно, что в том состоянии, в котором находился доктор, он вряд ли сможет ей помочь. Так что поначалу за ней ухаживал сам Катч. Ему помогал и бедняга Пол Додд, которому приходилось то и дело подниматься на захлестываемую волнами палубу, чтобы докладывать капитану о состоянии Клер.

Запершись в каюте, Рэнд уселся за стол и вытащил судовой журнал. За прошедшие восемь дней он почти не отходил от штурвала, спал урывками, прямо на палубе, пользуясь краткими минутами, когда стихал ветер. Ему с трудом удалось дважды выкроить время забежать к Клер, взглянуть, как она. И каждый раз при этом она удивлялась, как будто вовсе не считала его обязанным заботиться о ней. Он никак не мог понять почему: то ли она питала к нему безграничное доверие, не сомневаясь, что лишь его опыт и умение могут спасти корабль и команду, то ли потому, что считала, что в такое время его место на палубе.

Он ни разу не признался Клер, что его попросту влечет к ней, что он может сохранять спокойствие, только когда уверен, что с ней все в порядке. Рэнд почему-то сомневался, что ей польстит, скажи он ей об этом. Скорее всего Клер ему просто не поверит.

Ни разу он не сделал даже попытки прикоснуться к ней. То, что произошло между ними меньше тридцати шести часов назад, теперь казалось нереальным. Он сам едва верил в это.

Теперь Рэнд отчаянно жалел, что не вел себя по-другому – если бы не его проклятая сдержанность, может быть, ему бы удалось сразу заметить, что Клер больна. В конце концов, кто лучше его знал, какая у нее кожа, какими теплыми могут быть ее губы. Но возможность была упущена, причем дважды. Он побоялся дотронуться до нее потому, что хотел, чтобы она оставалась такой же далекой, по крайней мере тогда. Он боялся, что, поддавшись очарованию Клер, окажется беззащитным перед штормом.

Закрыв судовой журнал, Рэнд встал и принялся сбрасывать с себя просоленную одежду. Насквозь пропитанная водой, она с хлюпаньем упала на пол. Потом, как был обнаженный, улегся поверх одеяла и через мгновение, убаюканный мерным покачиванием «Цербера», уже заснул.

А сон Клер был беспокойным. Все последующие дни, пока ее трепала лихорадка, она то проваливалась в беспамятство, то всплывала на поверхность, но никто из дежуривших у ее постели не мог понять, в сознании она или бредит. Невнятное бормотание девушки почти невозможно было разобрать. То она звала отца, то брата, и этому никто не удивлялся. Пару раз с ее губ слетело имя крестного. Как-то раз, в бреду, она крикнула:

– Трентон!

Но чаще она повторяла слова и даже целые фразы на одном из тех наречий, на которых говорят в Полинезии. Чаще всего она вспоминала о тапу, снова и снова, как заклинание повторяя:

– Тиаре!

– Что все это значит? – спросил Стюарт, когда в каюту проведать Клер спустился Рэнд. – Или я неправильно понял? Может, она опять говорит о своем брате?

– Ее брата зовут Типу, – объяснил Рэнд. – А тапу… тапу – это что-то вроде заговора или заклинания.

Поднявшись на ноги, доктор принялся массировать затекшую шею.

– А Тиаре?

– Понятия не имею. Есть один цветок с таким названием. Может, она говорит о нем.

– Бессмыслица какая-то…

Рэнд пожал плечами. Ему безумно хотелось, чтобы Стюарт ушел.

– Вам удалось заставить ее съесть хоть что-нибудь?

– Немного жидкого бульона.

– А лекарство?

– Она его выплюнула.

Рэнд почувствовал, что теряет терпение.

– А ну, давайте мне его, доктор! Я хочу увидеть собственными глазами, как она его примет.

– Надеюсь, вам повезет больше, чем мне, – проворочал тот. – Лекарство в моем саквояже.

Как только за Стюартом закрылась дверь, Рэнд отшвырнул в сторону стул, на котором сидел, и пристроился на краешке койки. Три одеяла укутывали Клер почти до самых плеч. Кто-то – вероятно, Катч – позаботился причесать ее и аккуратно заплести волосы в косу. Мокрые от пота кудряшки облепили лоб и виски. Сейчас Клер была очень бледна, но не бледнее, чем он увидел ее в первый раз в гостиной герцога. Лиловатые тени залегли у нее под глазами, запекшиеся от жара губы были покрыты коркой. Она дрожала так, словно лежала на снегу, хотя в каюте было тепло, почти жарко.

Покопавшись в саквояже доктора, Рэнд отыскал бутылочку с микстурой и решил, что обойдется без ложки. Откупорив бутылку, он поднес ее к губам Клер, потом свободной рукой разжал ей челюсти, заставив Клер открыть рот, и влил туда несколько капель лекарства. Скривившись, Клер попыталась было выплюнуть его, но Рэнд держал ее крепко, так что ей пришлось проглотить большую часть уже в первый раз и все – во второй.

Рэнд отставил в сторону микстуру, потом отнес обратно бутылку с холодным бульоном и вернулся с горячим. Воспользовавшись тем же методом, он ухитрился влить в Клер большую часть бульона и, удовлетворенный этим, отослал дежурившего возле каюты матроса обратно с пустой бутылкой. Поплотнее прикрыв дверь и задвинув засов, Рэнд снова уселся на край койки, приподнял одеяла, отодвинул девушку к стене и вытянулся рядом. Подложив одну руку ей под голову, он обнял ее и прижал к себе, согревая своим телом.

Рэнд почти сразу же провалился в сон. Только услышав возле уха слабый шепот Клер, он наконец сообразил, что его разбудило.

– Не тапу, Тиаре. Не тапу. Я не… я не верю этому. Там нет никакого тапу.

Рэнд молча смотрел на то, как слабо шевелились ее губы, выталкивая слова, и гадал, что все это значит. Потом осторожно потрогал ее щеку. Она явно стала намного теплее, и это не был жар, просто обычное тепло. Вдруг глаза Клер широко распахнулись, и он испуганно отдернул руку. Ее взгляд был таким застывшим, что Рэнду на мгновение стало страшно – ему показалось, что она смотрит прямо ему в глаза.

– Тиаре!

В голосе были и ужас, и мольба. Клер задыхалась, словно пробежала не меньше мили, потом вдруг затихла. Внезапно глаза ее закрылись, и она почти мгновенно провалилась в сон.

И пока «Цербер», уже без приключений, плыл мимо многочисленных островов Тихого океана, Рэнд, не переставая, ломал себе голову, пытаясь понять, что все это значит. Прошло, однако, еще целых три дня, прежде чем ему представилась возможность спросить об этом саму Клер.