Но они же порой могут принести в жертву Афродите и Аполлону других. Описываемый уровень бытия эстетической и художественной культуры – высокий, но не высший, хотя он обычен для творцов и страстных ценителей художественных ценностей. Во–первых, ограниченность этого уровня чаще всего связана с узкой «специализацией» интересов и пристрастий. И дело совсем не в том, что человек отдает наибольшее предпочтение одному виду или жанру искусства, хотя и это бывает. «Узкоспециализированным» на этом уровне часто оказывается вкус человека, так как вкус этот определяется преимущественным интересом к чему–либо. И если в «полосу пристрастий» человека не укладываются другие проявления красоты (художественности), то он становится «слеп» и «глух» к ним. Это ведет к отторжению «чуждых» эстетических и художественных ценностей. Эстетический и художественный вкус человека может развиться односторонне, будучи ограниченным определенной традицией, канонами, нормами. Или, если речь идет о новаторе, наоборот, может развиться абсолютное предпочтение эстетически или художественно нового, когда традиционное представляется уродливым в силу того, что оно традиционно.
Уровень самопроявления, специализированный уровень эстетической культуры может быть ограничен еще и чрезмерным интересом к этой сфере и абсолютизацией красоты и искусства в качестве ценностей. Это может приводить к существенным смещениям, т. е. эстетическое отношение фактически заменяется эстетским, а самоценность искусства делает его изолированным от жизни. Абсолютизация ценности красоты приводит к противопоставлению ее другим высшим человеческим ценностям (добру, истине), т. е. к нарушению целостности поля культуры.
Рафинированное эстетство выражается в том, что красота оказывается совершенной формой. То есть именно форма, а не органичность воплощения в ней духовности и содержательной человечности осознается и чувственно переживается как красота. Форма настолько утрачивает связь с духовно–содержательной стороной, что становится возможным как бы «эстетическое навыворот», т. е. восприятие и представление безобразного, уродливого в качестве эстетически ценного. Если до этого не доходит, то красота «разводится», например, с добром на том основании, что «тигр прекрасен и когда терзает несчастную лань», как говорил один из героев О. Уайльда.
Второй уровень эстетической и художественной культуры не исключает возможности перехода эстетического в эстетское и обессмысливания художественного, к чему в конце концов приводят концепции «искусства для искусства». И при переходе эстетического в эстетское, и при обессмысливании художественного человеческая чувственность формализуется до предела, за которым исчезает ее содержательная очеловеченность (облагороженность). А при выхолощенном содержании обедняется и форма. Можно сколько угодно молиться на красоту, но нельзя забывать о том, что она не ценнее человека.
Уже упоминавшийся художник Врубель считал, что глубоко почувствовать в искусстве – это значит «забыть, что ты художник, и обрадоваться тому, что ты прежде всего человек».[147] Другое дело, что не следует подчинять красоту как ценность иным ценностям (например, нравственным, а тем более – политическим), заранее определяя, что прекрасным может быть только то, что ведет к добру. Не следует требовать от искусства, чтобы оно становилось «учебником морали», «учебником жизни» или орудием в идеологической борьбе. Не следует требовать от художников, которые творят эстетические и художественные ценности, чтобы они непременно были красивы внешне и благопристойны в поведении. Любой человек, в том числе и художник, в каких–то отношениях может быть на высоком уровне культуры, а в каких–то – на низком. Для людей сферы искусства (художников, артистов, писателей и т. д.) обычным является второй, специализированный уровень эстетической и художественной культуры со всеми его преимуществами и издержками, поскольку это не самый высокий уровень.
Только на третьем, высшем уровне смысл эстетической культуры определяется доминирующей в жизни человека потребностью – потребностью в другом человеке. И тогда красота как ценность оказывается неотделимой от добра и истины в их высших проявлениях. И дело не в том, что красота может стать внешним выражением добра, его «оформлением» или – «предупреждающим сиянием истины» (В. Гейзенберг). Добро, красота и истина действительно неразделимы, хотя добродетель и красота – не одно и то же. Гений в искусстве и злодейство в жизни вполне совместимы. Ведь художественная ценность – это не гений, а его произведение. В жизни и порочное может выглядеть красивым, так как порок, вообще говоря, не античеловечен. А вот гнусность, подлость, предательство, доносительство и жестокость – антиэстетичны, безобразны. И эстетически культурный человек чувствует это, испытывая отвращение к тому злу, которое лишает человечности, противостоит ей. Говорят, что это чувственное отвращение к злу – нравственное чувство, и с этим можно согласиться. Но в то же время оно и эстетическое. Для высшего уровня культуры то и другое неразличимо или почти неразличимо. Ведь культура нравственная и культура эстетическая не просто взаимосвязаны, они едины в своих высших проявлениях. Ключевые ценности обеих сторон культуры («добро» и «красота») направлены к взаимоутверждению: красота реализуется полностью именно как добро, а добро выявляет свою полноту именно в красоте.
Но на более низких уровнях культуры они соотносятся иначе. Нравственность низшего уровня, граничащая с полным ее отсутствием, совершенно безразлична к эстетической стороне жизни. Осуществление добра как значимости (полезности, да еще и для себя) не связано с красотой и эстетическим наслаждением ни в намерении, ни в действии. Противодействие злу в той мере, в какой его понимает человек этого уровня, тоже не связано с безобразием зла и эстетическим отвращением к нему. Примитивные моральные и эстетические установки просто не пересекаются. Человек такого уровня культуры может быть, как это ни странно звучит, «отвратительно добрым». Скромные проявления сочувствия, жалости и милосердия, на которые он способен, часто оказываются анэстетичными. Дело еще и в том, что проблематично само отношение таких чувств и действий к нравственной культуре. Ведь в данном случае человек балансирует на грани культуры и бескультурья. Нравственное содержание его чувств, намерений и действий предельно бедно, соответственно, и оформленность, окультуренность их тоже бедны, грубы и заведомо неэстетичны. Хотя при подчеркнутом, лицемерно–заботливом отношении к другому человеку формы действий могут как бы эстетизироваться. Но именно «как бы», т. е. внешне, в виде имитации красоты, фальшивой красивости. В общем, человек, находящийся на низшем уровне нравственной культуры, обычно так же неразвит и эстетически (рафинированное эстетство – это не эстетическая развитость). В его поведении, общении с людьми едва намеченные нравственные и эстетические аспекты разделены и не противоречат друг другу.
На следующем уровне культуры между ее нравственными эстетическими компонентами и ценностями зачастую возникают противоречия, иногда доходящие до взаимоисключения. И это происходит тогда, когда нравственные ценности выступают как абсолютно высшие. При этом устанавливается подозрительное или негативное отношение к эстетическим и художественным явлениям. Считается, что красота в жизни не так уж важна, а если и важна, то для развлечения чувств, что допустимо, пока это не нарушает добропорядочности и не мешает вере. Красота может пониматься и как нечто злое, дьявольское, как плотское искушение. Тогда ценна только та красота, которая непосредственно ведет к Богу (ангельская), которая и есть добро. Подчеркнем, что речь здесь идет не об органичном единстве добра и красоты, а о том, что только добро и добродетель прекрасны. И, следовательно, о том, что произведение искусства ценно лишь тогда, когда в нем четко выражено нравственное содержание, когда оно очевидно способствует нравственному совершенствованию человека. Остальное в искусстве выглядит или пустым (и поэтому неценным), или аморальным (например, изображение обнаженных тел). Художники, артисты, вся атмосфера их жизни тоже кажутся в лучшем случае подозрительными, а в худшем вызывают нравственное негодование.
