Вокруг него повисла тишина. Депортируемые слушали. Полицейские слушали. Молитва женщины стала бессловесной, плач ребенка прекратился. Даже между взлетающими и приземляющимися самолетами возникли божественные паузы.

Левая рука не была сломана. Смычок не был материальным, он был продолжением его сознания. Каспер находился в контакте со своей публикой. Он почти приблизился к Баху.

Мгновение — и все закончилось. Где-то закричал ребенок. Кто-то швырнул в стену стул. Какую-то дверь открыли рывком, в другую ударили ногой. Четыре самолета «Геркулес», груженные танками «Тигр», поднялись в воздух. И тем не менее в течение краткого мгновения он был совершенно счастлив.

Счастье имеет вневременной характер. В те мгновения, когда наши сердца совершенно открыты, мы покидаем временной континуум. Стине оказалась с ним в камере, вместе с «Чаконой», — как она была с ним в ту последнюю ночь перед своим исчезновением.

Был тот же час, что и теперь. Они сидели, прислушиваясь к музыке тишины, пока на них медленно опускались сумерки. Внутри нее происходило что-то важное, он не знал, что именно, но понимал, что не следует ей мешать. В какой-то момент она поднялась и встала у него за спиной. Он ожидал, что она возьмет в ладони его голову и прижмет к себе, его слух тянулся к ней, для него живот женщины всегда звучал как тибетская бронзовая поющая чаша, наполненная фруктами.

Но все обернулось иначе. Она зажгла свет, расстегнула блузку и показала ему руку.

Синяки уже пожелтели.

— Прошла неделя, — сказала она.

Он ничего не ответил — что тут можно было сказать?

— Это происходит все чаще, — сказала она. — Еще немного — и ты меня ударишь. Ты можешь это как-нибудь объяснить?

Голос ее был невыразительным. Почти безразличным. Он никогда прежде не слышал ее такой.

— Раньше мне казалось, что любовь представляет собой некую форму, — сказал он. — Что чувства осаждаются на определенном теле. Определенном сердце. Лице. Звучании. С тобой все иначе. Как будто что-то распахивается. Какая-то дверь. Какая-то пропасть. Меня туда затягивает. Все постоянно меняется. Ты каждый раз звучишь по-новому. Это как наркотик. Мне не остановиться. Я боюсь это потерять.

— Я не выношу насилия, — продолжала она. — Если это игра — тогда ладно. Но вот это не было игрой. И раньше тоже не было.

Они молчали. Он чувствовал себя как в свободном падении.

— Когда-нибудь, — сказала она, — я расскажу тебе, что со мной когда-то произошло. Я не выношу насилия.

Он встал. Она была почти одного с ним роста. Он собрал все те части себя, которые был в состоянии собрать. Тогда ему казалось, что все они на месте.

— Больше это не повторится, — пообещал он.

Позднее той ночью он танцевал.

Безмерное счастье распространялось по району Рунгстед и его окрестностям. Природа исполняла квартет до-мажор — высшее достижение Моцарта среди скрипичных квартетов, написанное как ответ Гайдну. Этот квартет Каспер и поставил на проигрыватель, он почувствовал, что не может не танцевать. От недавней тоски не осталось и следа — он был возрожден к жизни.

Стине неподвижно сидела на кровати. Он сдвинул мебель к стене и стал раздеваться. Медленно, плавно, не глядя на нее — через некоторое время на нем ничего не осталось.

Он начал разогреваться — приседания, дыхательные упражнения. Он услышал, как учащается ее дыхание. Услышал, как она снимает с себя одежду, но не смотрел в ее сторону. Она вышла на середину комнаты и встала перед ним — но он смотрел сквозь нее. Он услышал, что какой-то один тон звучит сильнее всех остальных. Тон любви и неистовства. Какая-то ее часть хотела наброситься на него, зубами отрывая от скелета куски мяса. Хорошо, что цирковая компания этого не видела, — они бы аннулировали его страховой полис.

Он медленно поворачивался, как будто ее не существовало. Ее руки скользили по ее собственному телу — она ласкала себя.

Он сел на корточки и надел свои цирковые башмаки. Она встала перед ним, пальцами раздвинув свое лоно перед его лицом, собрала немного струящегося меда и написала что-то на внутренней части бедра. Он знал, что это слово «Сейчас!».

Он отпрянул, перекатился на другую сторону кровати и встал на ноги, потом надел свой клоунский нос — получился отличный цирковой костюм: клоунский нос, клоунские башмаки и эрегированный член. Впрочем, еще неизвестно, стоит ли выходить в таком костюме на арену цирка Бенневайс. Квартет плавно перешел в свою быструю часть, торжествующую, сложную — одному Моцарту было ведомо, куда все это движется.

Стине метнулась за ним как леопард — но он по-прежнему не обращал на нее внимания. Он все время слышал ее любовь, она была похожа на гладкую поверхность воды, и одновременно он слышал страстное желание, готовность завыть от безумия.

Он надел клоунский нос на свою эрекцию. Взглянул ей в глаза. Сел на кровать рядом с ней. Если берешься провоцировать бессознательное у женщины, важно не переусердствовать.

Она скользнула на него. Он услышал море. Что-то безбрежное почти поглотило их. Женщины лучше, чем мужчины, умеют отключаться. Их тела исчезли, остались только сердца, его член тоже оказался его сердцем — это его сердце билось в ней. Он слышал, как оба они боятся потерять друг друга. Он слышал свою молитву: «Всевышняя, позволь мне пребывать здесь без страха».

Она остановилась.

— Невозможно быть полностью вместе.

Он не верил собственным ушам. Он все еще слышал, как она жаждет его, слышал ее любовь, но теперь — совершенно неожиданно — в этом появился какой-то другой аккорд.

— Даже в самой большой близости, — проговорила она, — невозможно быть полностью вместе, даже в такой момент. Даже сейчас, посреди всего этого, есть какая-то точка, где мы одиноки.

Он не понимал, о чем она говорит. Женское — это море, и, будь у тебя даже пробковый жилет и спасательный круг, опасность пойти ко дну все равно велика — ему хотелось бежать от нее прочь. Но это было нелегко, его эрегированное сердце все еще было в ней, и она крепко держала его.

— Знаешь, каковы требования к химическому анализу? — спросила она. — Химический анализ должен быть исчерпывающим, не содержать противоречий и быть максимально простым. Как красиво — я обожаю это. К сожалению, это нереально. Даже математически.

Он освободился от нее и передвинулся к стене. Она последовала за ним.

— Когда чувствуешь запах другого человека, — продолжала она, — ты ощущаешь, что вот оно, близко. Активные вещества — сложные эфиры и жирные кислоты — растворяются в кожных жирах, выделяются в испарениях пота, снова конденсируются на открытой слизистой оболочке рта и носа. Мы чувствуем это — это мгновение. В тот момент, когда мы — жидкость и запах, мы очень близки к слиянию. Тогда у нас возникает ощущение, что это все-таки возможно. Что последняя преграда, разделяющая людей, обязательно лопнет. Но этого не происходит. Никогда. Ты меня понимаешь?

Это было важно для нее, это имело решающее значение, голос ее стал совсем глухим — низким и напряженным.

— Очень хорошо понимаю, — ответил он. — Ты хочешь найти партнера, в котором не будет никаких противоречий и который будет исчерпывающим. А пока что довольствуешься мной.

Он подполз к ней вплотную. Схватил за плечи. Звучание ее изменилось, оно стало смертельно опасным.

— Где-то в глубине души ты способен на насилие, — сказала она. — Тебе надо что-то с этим сделать. Или ты меня больше не увидишь.

Он встал и пошел в прихожую. Эта была единственная возможность отойти от нее как можно дальше — на двух десятках квадратных метров. Если не залезать в холодильник. Природа отказалась от Моцарта. Ветер в иголках елей звучал как бриллианты в бокале.

Он был в плену ее звучания, в плену ее запахов — словно косточка в персике.

Она стояла в дверях.

— Одиночество, — прошептала она, — почему оно не имеет права на существование?