Каспер попытался вдуматься.

— И это не все, — продолжал Максимилиан. — У меня по-прежнему есть — хотя ты вряд ли сможешь в это поверить — друзья и подруги. Одна из моих подруг работает в контрольном отделе Копенгагенской фондовой биржи. Я назвал ей эти двенадцать имен. Не объяснив, откуда я их взял. Спросил ее, знает ли она их, может ли она представить что-нибудь, связывающее этих двенадцать человек.

Каспер знал, что он сейчас услышит. Но разве настоящий артист может отнять у партнера по манежу радость от лопнувшего шарика?

— Всем этим двенадцати в «Кононе» платят — или до недавнего времени платили — зарплату.

— Каин, — сказал Каспер. — Его прошлое во флоте, знание датских территориальных вод. Он вполне мог бы располагать данными о наводнениях.

— И о том, что следует предпринять в случае катастрофы.

— Даты, — спросил Каспер, — когда были учреждены компании?

Он услышал, как шелестит бумага.

— Они учреждены между вторым и двадцать четвертым сентября.

Они замолчали. В наступившей тишине Каспер услышал, как потрясен отец, потрясение возникло в одной точке, в эпицентре, словно звук, зазвучавший в ментальной части сознания, откуда оно распространилось в разные стороны.

— Боже мой, — произнес Максимилиан. — Значит, им было известно, что произойдет.

Каспер проснулся от пения сирен — «Полета валькирий»,[70] звучащего в какой-то церковной тональности. В полной темноте он не понимал, где находится. Может быть, уже в Аду? Он заворочался и упал с кровати, опрокинув ночной столик. Окружающий мир снова возник вокруг него, и оказалось, что он лежит на полу, запутавшись в проводах.

Хор находился примерно в девяноста метрах от него, звук проникал сквозь несколько метров кирпичной кладки, в хоре было от двадцати до тридцати женщин, пели они так, как будто собрались на Брокен. Часы обнаружились поблизости. Было три часа ночи.

Он освободился от электродов. Ухватился за кровать. Ему удалось подняться на ноги. Впервые за две недели он стоял.

Он доковылял до раковины. Зажег над ней свет. Его электробритва лежала на полочке. Вместе с пеной для бритья и опасной бритвой. И кожаным ремешком для ее правки. Все это было разложено заботливо и со знанием дела. Если бы это сделала мать, можно было бы порадоваться. Но его матери уже двадцать девять лет как не было на свете, ей так и не довелось увидеть, как он бреется.

Он побрился — медленно и тщательно.

Потом взглянул на себя в зеркале. Каждый мужчина, когда бреется, хочет, чтобы рядом оказалась какая-нибудь женщина, которая смогла бы оценить результат. На него во время бритья уже десять лет как не смотрела ни одна женщина. Стине была последней. С тех пор зрительницами оказывались лишь костюмерши.

И вот сейчас кто-то оказался рядом.

Это была Синяя Дама. Она стояла, прислонившись к двери. Он и не заметил, как она вошла. Его взгляд скользнул к ее ногам. Они не были похожи на бесшумные лапы зверя. Босые ноги в сандалиях. На ногтях — лак. Светлый. Блестящий. Пение зазвучало громче.

— Часы,[71] — пояснила она. — Заутреня. С трех до четырех.

Он смыл последнюю пену холодной водой.

— Два вопроса, — сказал он. — Не можете ли вы проверить, достаточно ли гладко получилось, чтобы пропустили в Рай?

Ее руки были прохладными, пахнущими чем-то похожим на сандаловое дерево.

— Вполне. А второй вопрос?

— Почему они здесь? Эти женщины. Для чего это? Да еще в это демоническое время суток. Какие-то греческие мантры. Шерсть на голое тело. Уродливые изображения бледных молодых людей на кресте. Абсолютное послушание. Что это дает?

Она сделала шаг вперед, закрыла за собой дверь и только после этого ответила.

— Любовь, — сказала она.

Она пододвинула к нему инвалидное кресло, он сел в него. Она села напротив. Они сидели и слушали пение. Ни один обычный слух не смог бы услышать его на таком расстоянии. Но он знал, что она могла.

— Со временем вы все поймете, — сказала она. — И почему она исчезла, и почему у нее оказалось то письмо.

Он не понимал, откуда ей это могло быть известно. Но он верил ей. Все дело было в тоне. Он слышал голос эксперта. Мир полон людей, которые позволяют себе высказываться о том, о чем не имеют ни малейшего представления. С ней все было иначе. Он отметил, что чувствует доверие и что он полностью расслабился. Так, что у него даже стало тянуть швы.

— С тобой жестоко обращались, — сказала она. — В те последние сорок восемь часов. Пока мы не забрали тебя.

Он чувствовал, что приближается большой выход на сцену. За тридцать лет он научился предвидеть большие выходы. Но на сей раз не будет занавеса. Не будет музыки, не будет света. Не будет публики. Не будет представления. Что-то надвигалось на него — из отсутствующей здесь оркестровой ямы. Это был страх.

— Они состарили меня, — ответил он. — Эти двое суток. Они сделали меня старее лет на пятнадцать.

— Но, с другой стороны, ведь это можно было предположить?

Он не понимал, о чем она.

— Разве это не было просто чередой повторений? — продолжала она. — Одной и той же встречей. С теми же самыми двумя людьми?

Он вслушивался в ее систему. Не было слышно ничего. Конечно же, были звуки тела. Но не было никаких звуков души. Никакого шепота мыслей. Никакой агрессии. Никакого умысла. Она была тихой — ее как будто бы вовсе не было.

И тем не менее она была здесь. Он встретился с ней взглядом. Попытался представить себе ее тело. Оно было твердым, словно скала, словно глыба коренной породы. И одновременно оно было слабым, словно огонек, который через мгновение может погаснуть на сквозняке. Волосы у него на голове зашевелились.

— В эти сорок восемь часов, — выговорил он, — я встретил больше людей, чем могу вспомнить. Моя жизнь была в опасности. Кто только меня не преследовал. А я просто хочу спасти жизнь ребенку. И выполнить условия договора. Это была непрерывная череда кошмаров. Я не понимаю, о чем вы?

— Разве это не было лишь вариациями на одну очень простую тему: одна и та же встреча. С одними и теми же двумя людьми?

Он уставился на нее.

— Можно сказать как-то иначе, — продолжала она. — Есть два типа мужчин и женщин. Одни помогают детям. Другие вредят им.

Словно при замедленном воспроизведении, изо всех сил противясь этому, он прислушался к тем двум дням. Он услышал свою встречу с Бродерсеном и его блондинкой. С Мёрком и Астой Борелло. Максимилианом и Вивиан Грозной. Лоне Борфельдт и окружающими ее мужчинами. Каином и банщицей.

— Несколько раз они, возможно, были порознь, — продолжала она. — И ты встречался отдельно с мужчиной, отдельно с женщиной.

Он услышал Даффи. Франца Фибера. Стине. Соню.

— Но все равно они довольно похожи, — проговорила она. — Они либо с тобой, либо против тебя. А в остальном довольно похожи.

— Были не только встречи, — заметил он.

Она кивнула.

— Было бегство. На свободу. Ты — беглец. А еще ты взломщик. Незаконно проникаешь в здания. Ты к чему-то стремишься. Но все время выбираешь одни и те же пути. Через какое количество, строго говоря, одинаковых приемных ты прошел на самом деле одним и тем же образом?

Он услышал звучание Оле Лукойе из налогового управления. Ангела у ворот перед блокированным районом. Злую мать у Лоне Борфельдт. Вход в санаторий Торбэк. Женщин, которые сидели у телефонов. Или у входа в Управление геодезии и картографии. Он услышал служащего в приемной на острове Слотсхольмен. Охранника в стеклянной будке перед «Кононом».

Страх приобрел конкретные очертания, превратившись в ужас. Панический ужас — панический и глухой. Ужас от того, что его могут посадить в тюрьму.

— Только в эти два дня все было так, — объяснил он. — А вообще-то моя жизнь — разноцветная палитра художника.

Он услышал свой голос откуда-то извне. Он принадлежал какому-то совершенно незнакомому человеку.