— Ты во много раз хуже, — произнес он медленно, — самого распоследнего засранца-посетителя.

— Да, и во много раз лучше того, кто когда-либо сможет хотя бы отдаленно так полюбить твои хрустящие овощи, как я. И это первая из причин, по которой ты подождешь часок, прежде чем заявлять о краже машины.

— А вторая причина?

— Когда я выпутаюсь из этих временных трудностей, я стану магнитом для твоих посетителей. Они повалят толпами. Ты же не можешь не понимать, что имеешь дело с законодателем мод.

— Ничего ты не выпутаешься, — сказал Лайсемеер. — И никакие это не временные трудности. Я невооруженным глазом вижу, что ты безнадежный лузер.

В трубке раздались гудки. Соединение прервалось.

Ночь — это не время суток, ночь — это не какая-то определенная интенсивность света, ночь — это звук. Часы на приборной доске показывали 21:30, в атмосфере все еще висел остаток дневного света, и все же вечер уже закончился, наступила ночь.

Каспер слышал, как засыпают дети, как засыпают собаки, как останавливаются механизмы. Он слышал, как падает нагрузка в электрических сетях, как уменьшается потребление воды. Он слышал, как включаются телевизоры, как взрослые собираются завершить долгий рабочий день.

Он опустил стекло. Город звучал как единый организм. Городу пришлось рано вставать, и теперь он устал. Вот он опускается на диван, тяжело, словно грузчик. А за этой тяжестью Каспер слышал беспокойство, это неизбежно — ведь закончился еще один день, а что он принес с собой? И что с нами будет дальше?

Или ему все это кажется? Интересно, слышим ли мы когда-нибудь что-нибудь иное, кроме нашего чудовищно огромного эго и гигантского личностного фильтра?

Они остановились в гавани Фрихаун. За причалом, откуда отходили паромы на Осло, и за складами UNICEF была видна намытая территория. За контейнерным портом серым контуром возвышался «Конон».

Со всех сторон вырастали новостройки. Нагромождение квартир по цене семьдесят тысяч в месяц, сконструированных, словно космические станции на Марсе.

Фургон был достаточно высоким, и им хорошо были видны окна первых этажей. Везде, где горел свет, на диванах сидели люди и смотрели телевизор. Слух Каспера, словно радар, сканировал все здания, в домах были сотни квартир. Но человеческие звуки, звучание тел, их соприкосновения были очень слабыми, едва слышными за телевизионными передачами.

Он слышал баснословное богатство. Богатство квартир, аукционных компаний, офисных зданий. Это была самая большая концентрация материальной ликвидности на территории Датского королевства. Это было звучание, которое заставляло районы Сёллереда и Нэрума звучать как Клондайк.

— Когда я был маленьким, мой отец ушел из цирка, чтобы как-то изменить жизнь, он закончил юридический факультет и сделал карьеру, открыл собственную адвокатскую контору, у нас были деньги, мы жили неплохо — это было в начале шестидесятых. Мать заставляла отца возить нас с ней на гастроли, у нас был «вангард эстейт» с кузовом-платформой и «попугайскими»[47] номерами. Помню, как у нас появился холодильник. Скоростная магистраль тогда была длиной всего лишь в пятьдесят километров — в направлении Хольбека. Теперь же все это обычное дело даже для тех, кто сидит на пособии. И что мы делаем со всем этим богатством? Мы смотрим телевизор. Я этого никогда не мог понять: как можно пойти от телевизора в постель, как у тебя что-то может получиться с твоей любимой, после того как ты весь вечер просидел, уставившись в электронный ящик?

Каспер услышал, как система молодого человека дрогнула, внезапно проникнувшись доверием. Услышал, как она расширяется, понемногу оттаивая.

— У меня никогда не было телевизора, — сказал Франц. — Да я и с женщиной-то никогда не жил. По-настоящему.

Каспер услышал, как молодой человек краснеет, — звук крови, покалывающей поверхность кожи. Он отвернулся, не желая смущать своего спутника. Между ними возникало все больше доверия, звучащего в фа-мажоре.

— Ты работаешь на сестер, — сказал Каспер.

— Я их водитель. Настолько, насколько успеваю. Чего мы ждем?

— Я слышу девочку. Иногда я слышу людей иначе, чем физические звуки. Я жду нужного момента.

Каспер закрыл глаза.

— Давай помолимся, — сказал он. — Несколько минут.

Франц Фибер поставил иконку Девы Марии перед ручкой переключения передач, должно быть, он прихватил иконку с собой из «ягуара». Он зажег перед ней плавающую свечку. Оба закрыли глаза.

Словами, которые пришли на ум, стали «Дай мне, пожалуйста, чистое сердце», это была излюбленная молитва святой Катарины Сиенской, прожившей всего тридцать три года, как и Спаситель. Каспер уже пережил их обоих на девять лет — можно ли требовать большего?

Молитва принесла с собой воспоминание. Каспер вспомнил, как однажды в детстве он заснул в «вангарде» между отцом и матерью. В те дни, когда они переезжали на другую площадку, они никогда не выезжали на новое место раньше полуночи. Он проснулся в тот момент, когда отец выносил его из машины на улицу. Он взглянул в лицо Максимилиана и увидел десятилетнюю усталость. Усталость от того, что сначала надо было работать полный рабочий день и одновременно учиться в гимназии, потом учиться на юридическом, и учиться блестяще, — а после всего этого не суметь уговорить жену оставить цирк и всю жизнь разрываться между двумя мирами: миром буржуазии и миром цирковых артистов.

— Я могу идти сам, — сказал тогда Каспер.

Максимилиан осторожно положил его в кровать. Стояло лето. В вагончике был слышен нежный звук, напоминающий звук потрескивающего на морозе стекла, — это потрескивал лак на деревянных поверхностях. Отец подоткнул ему одеяло и сел на кровать.

— Когда я был маленьким, — сказал он, — мы ездили на телегах, и работа у нас была тяжелая. Мне, наверное, было лет семь или восемь, как тебе сейчас, и я помню, как меня будили по ночам, когда мы подъезжали к дому. Знаешь сказки про людей, которые что-нибудь обещают феям, лишь бы только у них родился ребеночек. Так вот, я тогда себе кое-что пообещал. Я пообещал, что, если у меня будет ребенок и он будет засыпать, пока мы еще не добрались до места, я всегда буду относить его в постель на руках.

Максимилиан встал. Каспер видел его так, как будто он стоял рядом с ним, и это было не тридцать пять лет назад — это было сейчас. Это Бах и хотел сказать своим «Actus Tragicus», об этом и музыка, и текст: «Время Всевышней — лучшее время», не существует прошлого, только настоящее.

Он прислушался. Казалось, вселенная колеблется в нерешительности. Ничего не поделаешь, нельзя требовать у Всевышней спасения.

— Стине, — спросил Фибер, — откуда ты ее знаешь?

Он мог бы отмахнуться, мог бы все отрицать, мог бы вообще ничего не ответить. Но он с удивлением услышал самого себя, говорящего правду. Один из возможных вариантов правды.

— Она вышла из моря, — сказал он.