– Что случилось? – спрашивает Гордон. Включает лампу около кровати и, щурясь от света, смотрит на меня. Лицо заспанное. Волосы лезут в глаза.

– Виктору было плохо, – говорю я.

– Что-то новое?

– Хуже обычного. Его рвало кровью.

Гордон садится. Одеяло сползает на колени. Подложив подушку за спину, прислоняется к ней. Обнаженный по пояс, он похож сейчас на подростка, уютно устроившегося в гнездышке из одеял.

– Чем я могу помочь?

Отрицательно трясу головой.

– Хочешь ко мне?

– Нет.

– Хилари, зачем ты здесь?

Не знаю, что ответить. Пожимаю плечами, чувствуя себя последней дурой, хоть бы сквозь землю провалиться.

– Я беспокоюсь о тебе, – говорит Гордон. Взяв меня за руку, тянет к себе. – Ложись ко мне.

– Нет, Гордон… – начинаю я.

– Тогда что ты собираешься делать? – спрашивает он с таким видом, будто не может решить сложную задачу. – Послушай, ты все время ломишься в открытую дверь. Просто и откровенно признайся себе, что ты любишь двух мужчин, и ложись. Четыре часа. Ты что, пришла сюда поболтать?

– Хочу поехать к отцу Виктора, – говорю я, вспоминая адрес на конверте моего письмеца. – Адрес знаю. Это на Коммонуэлф-авеню. Попрошу его приехать и забрать Виктора, пусть положит его в больницу.

Гордон отпускает мою руку и откидывается на подушку.

– Виктор был бы против, – говорит он тихо. – Вот от этого Виктор и сбежал.

– Но ведь надо хоть что-нибудь делать, – возражаю я. Меня бьет дрожь. Отрывисто, заикаясь, выдавливаю из себя слова. – Он перестал следить за своим весом. Не дает мне мерить температуру. Готовит все по рецептам из той книги, которую ты дал ему, а есть не может. Каждую ночь потеет, потом его знобит. Рылся в лекарствах, сама видела, – искал морфий.

– Тихо, успокойся, – шепчет Гордон, укладывая меня в постель. Расстегивает мою куртку, и до меня вдруг доходит, что мне жарко. Умираю от жары. Во рту пересохло. Куртка сброшена, теперь очередь свитера; потом слышу, как падают на пол ботинки. Гордон укутывает меня одеялом. Успокаивает, уговаривает. Шепчет на ухо:

– Хорошо, привези его отца, если считаешь, что это пойдет на пользу.

Беру с Гордона слово выполнить все мои просьбы. Заставляю пообещать, что он не расскажет Виктору о нас, не расскажет ему, где была я этой ночью и куда отправлюсь утром. Гордон должен бодрствовать, пока я сплю, разбудить меня через час, утром заехать к нам, чтобы убедиться, что с Виктором все в порядке; проследить, пьет ли он сок и принимает ли лекарства. Последнее, что помню из нашего разговора: какие-то рассуждения об опасности обезвоживания, что-то непонятное об упадке сил при высокой температуре, что-то о скалолазании и об астронавтах, о том, как в состоянии невесомости аморфные капли воды летают по кабине космического корабля.

Заснула я мгновенно, все еще продолжая бороться со сном. Во сне вижу, что я просыпаюсь и внезапно мне открывается истина: наконец я точно знаю, что нужно делать. Вижу во сне, что встаю, одеваюсь и выбегаю на улицу, тороплюсь рассказать об этом Виктору.

Гордон заставляет меня взять его толстый свитер и выпить чашку горячего кофе. Он сидит за столом в белом махровом халате. На ногах шлепанцы на шерстяной подкладке. Ему не мешало бы побриться. Он сейчас очень привлекателен. Просто душка. Напоминает скорее долговязого подростка, чем юношу.

Читает мне вслух городскую газету – «Таймс» Халл-Нантаскета. В газете опубликован еженедельный отчет полиции; офицер Бривмен сообщает, что нераспечатанное письмо с адресом местного жителя найдено в куче мусора. Пассажиры парохода, прибывшего из Пойнт Аллертона, своими глазами видели, что идет охота на уток. Женщина, проживающая в Халле, жалуется на семейные неурядицы. Гражданин, проживающий на Си-стрит, видел в подвале беспризорного кота. Гордон читает вслух эти новости, пока я собираюсь, натягиваю куртку, перчатки. Он читает:

– «Гражданин, проживающий по Оушен-стрит, сообщил, что кто-то разбил горшки с комнатными растениями; офицер полиции Бривмен допросил в связи с этим делом молодых людей, замеченных неподалеку на углу улицы. Нам стало известно, что в карманах подростков найдены листья и стебли этих растений. Молодые люди обещали купить новые горшки…» Можешь чувствовать себя в полной безопасности; помни: мы живем в городе, где под надежной охраной полиции находятся даже комнатные растения.

– Что мне делать, если отца Виктора не окажется дома? – спрашиваю я. Гордон пожимает плечами.

– Знаешь, если бы мы жили вместе, то завтракали бы вот так каждое утро, – говорит Гордон, – я читал бы тебе газету. Обучал бы тебя житейской мудрости. – Он смеется.

«Таймс» в Халл-Нантаскете – тоненькая газетенка, набранная крупным шрифтом. На страницах солидных изданий мировые лидеры спорят по жизненно важным вопросам, но в этой газетенке ничем подобным не интересуются.

– Послушай-ка, – говорит Гордон, – здесь пишут, что люди чаще умирают в результате автомобильных катастроф, чем по другим причинам, исключение составляют сердечно-сосудистые заболевания и рак.

– А я как раз недавно думала о том, что мне надо бы больше времени проводить за рулем автомобиля, – говорю я в ответ.

– Эй, не шути так, – просит Гордон, протягивая мне шарф.

– Кто шутит?

Хочу попасть на паром, отправляющийся в Бостон в 6.10, и не теряю самообладания. В памяти всплывает короткий эпизод из моего сна. Он произвел на меня такое впечатление, что я окончательно решила поехать к отцу Виктора и поговорить с ним. Сон очень короткий, какое-то видение, у которого нет ни начала, ни конца. Во сне я стояла в нашей квартире. Стены окрашены в темно-синий цвет и блики света, как волны, играют на стенах. Я разбирала вещи Виктора, все его джинсы и фланелевые рубашки. Поднесла его одежду к лицу и ясно ощутила запах его тела. Но самого Виктора не было. Он исчез, оставив мне эту пустую квартиру и груды своих вещей с его метками и запахом.

На автостоянке Гордон, выключив фары, снова спрашивает, не хочу ли я, чтобы он поехал со мной.

– Нет, – снова отвечаю ему, – хочу, чтобы ты присмотрел за Виктором.

А как он должен объяснить Виктору мое отсутствие?

– Скажи, что уехала в Бостон, вот и все. Не говори, зачем. Скажи только, что уехала.

Понимаю, что это не ответ. Или, вернее, что Гордон-то уйдет, ничего не сказав, но мне лучше бы заранее подготовить убедительное объяснение, по какой-такой причине я столь внезапно отправилась в Бостон.

Гордон провожает меня до конца пирса, мы целуемся у трапа парома, и я поднимаюсь на борт. Иду на нижнюю палубу, где находится кафе и стоят несколько столиков. В такую рань основная масса тех, кто работает в Бостоне, еще спит и на борту почти нет народа. В салоне человек тридцать, не больше, – жители Халла, чей рабочий день начинается рано; сидят, читают газеты. Океан сегодня разбушевался, и многие то и дело прерывают чтение, если крен парома увеличивается слишком резко. Некоторые, сложив газеты, спустились в трюм, где качка ощущается не с такой силой.

Кафе еще закрыто. Очень жаль, потому что в животе у меня урчит от голода. Устраиваюсь поудобнее. Я совсем запарилась в своей куртке и в толстом рыбацком свитере Гордона. Избавляюсь от некоторых предметов своей одежды. Перчатки засовываю в карман вместе с шапкой, которую одолжил мне Гордон. Укладываю куртку на стол, как больного, которого готовят к операции, сверху бросаю свитер. Роюсь в карманах джинсов в поисках бумажника и выуживаю из него пятидолларовую бумажку, чтобы не терять времени, когда откроется бар. Потом кладу голову на кучу одежды, лежащей на столе, и почти тотчас засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что надо мной надоедливо маячит чье-то лицо, грубое, обветренное, изрытое оспинами, с жирными щеками, перекошенным ртом и большим приплюснутым носом. Не лицо, а страшная маска. В общественных местах, где скапливается много народа, часто натыкаешься на подобные лица, – как напоминание остальным, какими они могли бы родиться, но, слава Богу, не родились. Не считайте меня недоброй, но эта рожа брызжет на меня слюной, предупреждает о чем-то… ничего не понимаю. Поднимаю голову, отодвигаюсь от него, а он хватает меня за воротник, как собаку за ошейник, и тащит куда-то.