Растворяю шоколадку в кофе. Гордон наблюдает за моими действиями с большим интересом, заглядывает в мою чашку и говорит удивленно: «Смотри-ка, желтая капелька». Конфетка растворилась в горячем кофе, оставив на поверхности желтый кружочек.

Бросаем в чашку другие конфеты: оранжевую, коричневую, желтую, зеленую – и смотрим, какого цвета кружочки образуются на поверхности, при этом вкус шоколада сохраняется. Всю обратную дорогу до Халла Гордон нежен со мной, и хотя эта нежность внешне никак не проявляется, я ощущаю ее, – как вкус шоколада, растворенного в кофе.

На стоянке машин у пирса Пембертон Гордон поворачивается ко мне. Еще не поздно, но солнце уже скрылось за горизонтом. Во многих домах разожгли камины, и в воздухе разносится уютный запах горящих поленьев. Запах дыма напоминает о снеге, хотя земля еще голая. Гордон облокачивается о закрытую дверцу моей машины, руки скрещены на груди. Пристально разглядывая какое-то пятнышко на своем локте, говорит:

– Как-то раз утром ехал я на работу. Опаздывал. Движения на шоссе почти не было, поэтому выехал со стоянки на недозволенной скорости. И сбил кошку, рыжую, с полосками. – Он замолкает с расстроенным видом, чертит носком ботинка круги по гравию.

– Итак, ты сбил кошку, – прерываю я молчание. – Ну и что?

Гордон с недовольным видом смотрит в сторону. Потом переводит взгляд на меня и, глубоко вздохнув, продолжает рассказ:

– Я вылез посмотреть, что случилось, – кошка была еще жива. Кончик хвоста еще шевелился, а в глазах – такое страдание, такое отчаяние. У меня была назначена встреча, на которую я уже опаздывал. Надо было отвезти ее в ветеринарную лечебницу или взять лопату и добить, – что-нибудь одно. А я ничего не сделал. Сел в машину и уехал. Послушай, может, это не такое уж важное происшествие, но изо дня в день, много месяцев подряд вспоминал я эту кошку. Каждый день, черт побери. Тысячу раз в своем воображении спасал ее.

Представляю кошку, сосредоточившую всю силу своего испуганного взгляда на светлых глазах Гордона. Представляю, каким враждебным казался сомкнувшийся вокруг нее мир, с бешеной скоростью закрутивший ее в смертельном водовороте.

– Зачем ты рассказываешь мне все это? – спрашиваю я.

– Потому что мне все-таки кажется, что понимаю тебя. Потому что хочу, чтобы когда-нибудь ты рассказала мне о себе, – отвечает Гордон.

Он кладет мне руки на плечи, как будто собирается поцеловать, но не делает этого.

Залезаю в свою машину. Нажимаю на педаль газа и поворачиваю ключ, пытаясь завести мотор. Гордон стоит рядом, спокойный и уверенный в себе. Меня неудержимо влечет к нему. Интересно, останемся ли мы друзьями, или он исчезнет, перестанет существовать, займет гораздо менее заметное место в моей жизни. Интересно, станем ли мы любовниками. Нарочито медленно выезжаю с автостоянки у пирса; нажав на гудок, машу рукой Гордону; он улыбается, ожидая от меня ответной улыбки. И тут мне становится не по себе, потому что улыбнуться мне не удается.

Кроме нас, в доме живет только Оливия Беркл, которая встречает меня у дверей. Это высокая и худая черная женщина лет семидесяти, движения ее угловаты, не может ни согнуться, ни разогнуться, как бумажный веер. Волосы на старушечий манер завязаны узлом на макушке; курчавые локоны зачесаны наверх и выпрямлены при помощи геля. Улыбается Оливия настороженно, всегда настороженно, как будто побаивается, что ее ненароком обидят, грубо коснувшись чувствительных струн души; как будто накануне произошла какая-то размолвка, и теперь она не уверена, сохранились ли у вас приятельские отношения.

Но я широко улыбаюсь в ответ на ее приветствие, и настороженность сразу исчезает, она расслабляется. Значит, и мне иногда удается улучшить чье-то настроение.

– Хилари! – обращается ко мне миссис Беркл, взяв меня за руку. Она произносит мое имя так, словно хочет поделиться радостной вестью: – Зайди поболтать со мной.

Берет меня под руку и, осторожно передвигая свои негнущиеся ноги, ведет в квартиру на втором этаже. На ней чистое накрахмаленное платье в тонкую голубую и золотистую полоску с широким воротником в виде галстука. Мы усаживаемся на кушетке, и она рассказывает мне, как ей приятно меня видеть, какой красивый у меня свитер; расспрашивает о Викторе и хвалит его: какой он молодец, что убивает крыс.

Я не возражаю ей. Не расстраиваю сообщением, что, насколько мне известно, Виктор не пристрелил ни одной крысы, просто палит в белый свет. Скупо говорит о своей дочери, чье красивое юное личико безмятежно улыбается нам с фотографии, сделанной не один десяток лет назад. Рассказывает о своих внучках, – они у нее хорошенькие, как розанчики.

Наконец вырываюсь от нее, бормоча извинения: мне, дескать, уже пора. Она провожает меня до порога, напевая строку из духовного гимна, от которой у меня сжимается сердце: Бог, мол, покровительствует молодым женщинам; а потом целует в щеку с таким видом, будто хочет утешить, чтобы я не расстраивалась из-за проигранного матча.

По дороге наверх репетирую, что отвечу на расспросы Виктора. Он, наверное, все утро палил по крысам; если кончились патроны, тогда пытался забросать их камнями. Может, спускался ради такого случая во двор. Может, пытался выкурить их из нор. Хорошо бы соседи написали на него жалобу. Я уже подумывала, не написать ли самой анонимку в адрес местных властей. Миссис Беркл была, однако, моей последней надеждой, а она, оказывается, в полном восторге, что Виктор сражается с крысами, и считает это великим подвигом во благо общества. По-моему, лучше бы ему прекратить это занятие, пока не взорвал чей-нибудь гараж.

После крысиного побоища, по моим подсчетам, Виктор весь день спал, потом съел сэндвич, почувствовал тошноту, читал статью и смотрел на часы.

Может, ему хотелось куда-нибудь пойти сегодня – в магазин, или просто покататься на машине вдоль побережья, полюбоваться океаном. Может, он испытывал ко мне нежность, даже страсть. Сейчас, скорее всего, злится. Встретит вопросом: «Где была?» Буду резать картошку над раковиной в кухне, а он сядет у стола и уставится ненавидящим и завистливым взглядом в спину. Ему, как и мне, тоже хочется поехать куда-нибудь днем, а такие прогулки истощают его последние силы, и затем следует длительный восстановительный период. Станет молча есть, вычисляя, какое это производит впечатление на меня. Когда ляжем спать, прижмусь к нему, а он, наверное, вздрогнет и отодвинется. Или наоборот: прижмется ко мне, свернувшись клубочком как котенок возле матери. Может, займемся любовью, а, может, будем лежать просто так, без сна, устраиваться поудобнее, шепотом улаживая наши разногласия и с благодарностью принимая тепло и близость другого тела. А утром от сегодняшней ссоры не останется и следа; как по мановению волшебной палочки гнев и раздражение улетучатся.

Когда добираюсь до последнего пролета, слышу звуки, доносящиеся из нашей квартиры: смеется Виктор, передвигают стул, взвизгивает женщина. Замираю на месте: что за чудо – в нашей квартире посетительница. Быстро перебираю в уме, кто же это мог быть. Виктор ко всем относится свысока. Ворчит на библиотекаршу, если она пытается помочь ему найти нужную книгу. Груб с почтовыми чиновниками. Как-то раз его чуть не арестовали за то, что накричал на офицера дорожной полиции, который остановил меня за неуплаченный вовремя штраф.

И при всем том Виктор намного лучше меня: оживленнее, приветливее, вежливее. Его внешность привлекает всеобщее внимание. Необходимость вести строгий учет времени придает величие его облику: он как бы напоминает вам, что история делается сию секунду на ваших глазах, что часы отсчитывают минуты вашей жизни и что только от вас зависит, чем они будут наполнены.

Останавливаюсь у наших дверей, вдыхая запах плесени, которым пропитаны старые дома, стоящие у моря. Слышу, как Виктор произносит что-то на древнегреческом, – и тайна раскрыта, потому что единственный знакомый мне человек, который понимает его цитаты из древних авторов – Эстел Уитлер. Она живет неподалеку, в Хингаме, одном из самых престижных районов к югу от Бостона, в громадном доме в стиле Тюдоров, который славится своим декором на всю округу. Хозяйка его очень богата. Сама Эстел также личность незаурядная. Если ей случается днем выйти из дома, она непременно надевает солнечные очки в ужасной пластмассовой оправе розового цвета. Посреди разговора вдруг переходит на немецкий или итальянский. Питает слабость к парковой скульптуре и старинным клеткам для птиц, в которых держит чучела птиц с красивым оперением. Мне рассказывали множество невероятных историй о ее жизни: она трижды была замужем и похоронила всех трех мужей; у нее был ребенок, который погиб в возрасте трех лет самым абсурдным образом: засунул пальчик в электрическую розетку.