– Останься со мной на ночь, – говорит он.

Зажигаю плиту. Не отводя глаз от синего кружка пламени, наливаю в чайник воду. По радио зачитывают список десяти самых безопасных игрушек в этом году, а потом еще один список: по вине перечисленных пяти игрушек пострадали в прошлом году на Рождество дети.

– Останься на ночь, – просит Гордон. – Только один раз. Скажешь ему, что я был в стельку пьян и ты побоялась оставить меня.

– Никогда он не поверит, что ты так напился.

– Скажи ему, по крайней мере, – просит Гордон.

Поставив чайник на огонь, достаю из шкафчика две кружки.

– Только скажи ему, – просит Гордон. Оторвавшись от стены, подходит ко мне. Я наблюдаю, как капли воды, падая с чайника в огонь, с шипением испаряются. Взяв меня за руки, Гордон поворачивает меня лицом к себе. Не спуская с меня глаз, стягивает через голову мой свитер, а затем расстегивает свои джинсы. Опускается на пол, увлекая за собой меня. Крепко держа за плечо одной рукой, другой стягивает с меня джинсы.

По радио продолжается рассказ о том, как опасны мелкие детали кукольных театров: детишки могут их проглотить. Гордон, просунув под меня руки, ласкает мою грудь, а по радио какой-то доктор по фамилии Бридельхан описывает несчастный случай с девочкой, которой подарили игрушечную плиту. Не знаю, о чем там говорили еще. Гордон прижимает меня к себе. Чувствую его дыхание у своего уха, рука его скользит по моему телу, подталкивая меня к его бедрам. Мы перекатываемся по полу, то и дело наталкиваясь на ножки передвижного столика для завтрака, дважды налетаем на холодильник. Опять задеваем столик, с него сваливается сахарница, осколки стекла разлетаются во все стороны. Натыкаемся на подставку для телефона, телефонный аппарат отскакивает к буфету. Голос, записанный на пленку, объявляет: «Вы ошиблись номером…» Над нашей головой, испуская клубы пара, свистит чайник; в кухне появляется собака, лает, вертится около нас, а потом, испугавшись, убегает в гостиную.

При нормальных обстоятельствах все это выглядело бы забавным.

При нормальных обстоятельствах я не стала бы с таким упорством бороться, чтобы оказаться сверху.

Мы сбавляем скорость. У левого плеча Гордона на полу капли крови, тонкая красная полоска около руки. Тыльной стороной ладони отметаю подальше от него осколки стекла, вся ладонь покрывается красными пятнышками с блестками стекла.

Наконец мы затихаем. Встав, я первым делом выключаю газ, чтобы чайник прекратил наконец свои пронзительные вопли. Гордон лежит на полу, наблюдая, как я водворяю на место телефон и закрываю дверь в кухню, чтобы не вошла собака. Бросив на пол свой свитер, усаживаюсь на него, так как пол усеян осколками стекла. Отведя со лба Гордона волосы, смотрю ему прямо в глаза и говорю:

– А тебе не приходило в голову, что Виктору, возможно, уже все известно?

Еду домой, стараясь не думать о наших с Гордоном отношениях, но перед глазами упорно всплывают сцены нашего недавнего свидания. Как странно, что так запутались и усложнились наши любовные отношения. Непонятно, почему мне так грустно.

Если бы я познакомилась с Гордоном до Виктора, я бы не предъявляла к любви такие высокие требования и, несомненно, была бы счастлива, не подозревая о существовании той любви, которую называют бессмертной.

Но благодаря Виктору я узнала иную любовь. Он заставил меня осознать, что не имеет большого значения то, как сложатся отношения людей в будущем. У нашей любви нет завтрашнего дня. Наша с ним любовь жестко ограничена во времени; мы с ним живем в круговороте сиюсекундных эмоций и переживаний. Я научилась его любить не только за то, что он дает мне, но и за то, чем он не в силах одарить меня, за то будущее, которого мы лишены.

По сравнению с Виктором мои отношения с Гордоном кажутся страшным компромиссом, потому что в наших с Гордоном отношениях все логично, исполнено здравого смысла и имеет перспективы на будущее. Действительно, с первых дней нашего знакомства, когда я была от него без ума, уверенность в будущем, долговечность наших отношений имели для меня громадное значение. Но долговечность отношений приобретала теперь для меня новое значение. Если в бесконечных рассуждениях Эстел о духовной материи и есть рациональное зерно, так вот оно: душа, чтобы продолжить свое существование, должна отбросить расхожее понятие о долговечности, должна отказаться от того, что мы привыкли считать справедливым. Если я и люблю Гордона, это не та любовь, которая ему нужна, о которой он мечтает. А кроме того, существует Виктор, мой хрупкий Виктор, чья жизнь тесно переплелась с моей; это и есть моя единственная любовь.

Еду по Нантаскет-авеню, мимо сводчатой галереи биллиардной, закрытой на зиму, вдоль берега океана; проезжаю Хог-айленд, кладбище, холм с возвышающейся на нем старинной пожарной каланчой. Ломаю голову над тем, как объяснить Виктору мое позднее возвращение. Можно сказать, что несколько часов разыскивала Гордона, а потом встретила Аннабель с Ленни и отправилась с ними куда-нибудь. Можно принять предложение Гордона: объяснить, что Гордону было очень плохо и я побоялась оставить его. Можно сказать, что я слишком много выпила и не хотела садиться за руль в таком состоянии.

А можно ничего не объяснять. У меня такое впечатление, что в последние дни Виктор с готовностью верит практически всему, что бы я ни сказала, что ему не нужны мои оправдания, что для него слово «правда» приобрело более величественное значение, чем определение моей сиюминутной лжи.

Но войдя в комнату, сразу понимаю, что никаких извинений не понадобится. Включены все лампы, но Виктор спит, лежит на неразобранной постели. Обхожу комнату, выключаю повсюду свет. Подхожу к окну, чтобы опустить занавеску, и чуть не падаю в обморок от неожиданности, обнаружив в кресле Виктора его отца. Он свернулся калачиком, свесив одну руку. Вытягиваю одно из байковых одеял, лежащих в шкафу. Оно пахнет шариками против моли и можжевельником. Одеяло уютно окутывает Ричарда, но он чуть не просыпается, почувствовав его тяжесть. Что-то бормочет, приподнимается, но тут же падает в кресло.

Осторожно ложусь рядом с Виктором, стараясь не потревожить его неловким движением. Мне хочется оберегать и защищать его. Меня успокаивает его ровное дыхание. Я чувствую себя уютно рядом с ним в этой небольшой квартире, где я научилась всему, что представляется мне важным. Засыпаю, отягощенная новым жизненным опытом. Мне кажется, будто меня переполняют и ищут выхода ответы на все нерешенные загадки жизни.

Ричард Геддес не сдался, хотя Виктор выставил в ответ на его требования целую батарею причин, объясняющих его отказ. Не помогли ни угрозы сына, что он переедет в другой штат, если его не оставят в покое, ни попытки Эстел утихомирить отца. Шесть часов продолжался накануне спор о том, что делать Виктору дальше со своей болезнью. Сейчас мы в темно-красном джипе Эстел. У него брезентовая крыша, сзади нет сидений. Я сижу на полу, лицом к Виктору, скрестив ноги; каждая выбоина на дороге отдается во всем теле. Эстел ведет машину на бешеной скорости, мы мчимся в Коассет на аукцион антиквариата. По словам Виктора, второго такого обуржуазившегося города не найти во всем мире. Эстел появилась в нашей квартире в девять часов утра.

– Мы не слишком быстро едем? – спрашиваю ее.

– Еле-еле тащимся, никогда не езжу так медленно, как сегодня, – отвечает она. Из-под колес джипа разлетаются в разные стороны снег, мелкие камешки, грязь.

– Виктор, вернемся к вопросу о больнице. Ты же понимаешь, что тебе нечего возразить, – начинает Ричард.

– Почему вы так уверены в этом? – прерывает его Эстел. – Это его болезнь, его жизнь, его выбор – все очень просто.

Эстел резко выкручивает руль влево, сигналя встречному водителю, и просит Ричарда пристегнуть ремень безопасности.

– Вы что – не видите? – спрашиваю Эстел.

– Не вижу? Конечно, вижу. И вижу достаточно много.