– Что ж, это просто здорово, – говорю я, когда Аннабель открывает парадную дверь.
Мы обмениваемся рукопожатием. У нее такие изящные руки, именно о таких я всегда мечтала: тонкие руки с длинными пальцами и овальными ногтями. И рукопожатие у нее крепкое, дружеское. Сжимаю в ответ ее руку, потом сажусь в машину, а она машет мне на прощание. Спускаюсь вниз по длинной аллее и, думая об Аннабель, улыбаюсь. Но как только выезжаю на шоссе, ведущее к Халлу, улыбка исчезает с моего лица, я снова во власти дурных чувств. В таком настроении иду по обдуваемой ветром дороге, которая тянется вдоль океана, подъезжаю к дому, где живем мы с Виктором. Представляю, что последует за его возвращением: снова будет казнить меня молчанием; наверное он несчастлив со мной, и виновата в этом я. Как же так получилось: старалась внушить ему любовь, а заставила ненавидеть себя; как же плохо контролирую я себя и свои чувства. Пытаюсь разобраться в том, что случилось: не специально ли спровоцировала я ту сцену с Виктором, чтобы разрушить наш союз, не дожидаясь его естественного конца. И еще: если Виктор действительно так много значит для меня, то как найти оправдание моей любви к другому мужчине, как узаконить разрыв с Виктором, как ратифицировать решение, столь противоправное. Но это мое личное решение, в межличностной политике нет понятия «права», а, кроме того, отношения наши не узаконены.
Глава VI
Переступив порог квартиры, расстегиваю юбку, и она падает на пол. В комнате холодно, и царит страшный беспорядок. Включив обогреватель, натягиваю синие джинсы и свитер Виктора. Прибираюсь в комнате, тщательно обдумывая каждое свое действие: собрать то, что надо вынести из комнаты, грязный бокал, наполовину съеденную плитку шоколада, рекламу мебели, переполненную пепельницу. Потом долго соображаю, куда же все это поставить; так ничего и не придумав, сваливаю все на пол рядом с раковиной. Цветы Эстел ставлю рядом с креслом Виктора, утром, при солнечном свете они будут выглядеть очень красиво. Продолжаю прибираться. Обдумываю, чем бы еще заняться. Собираю разбросанные карандаши, грязные чайные ложки, целлофановые обертки из-под крекеров. Складываю в глиняный кувшин картонные пакетики со спичками и разрозненные ключи. Никого нет – делай, что хочешь. Можно отправиться в магазин скобяных товаров и, купив четыре банки оранжевой краски, превратить нашу квартиру в марсианское жилище. Можно купить галлон мороженого, печенья «орео» и нажраться до одури. Можно купить краску для волос и покраситься. Можно порыться в вещах Виктора, поискать ключи к тайнам его прошлой жизни.
Нет, никаких тайн я не раскрою.
Вся жизнь Виктора, как разрезанная дыня, выставлена на обозрение. Все мне известно. Целый час сижу в кресле Виктора и бесцельно пялюсь в окно.
Около кресла стопка книг Виктора. Небольшая коллекция первых изданий. Некоторые книги начинают плесневеть. Вытаскиваю из стопки экземпляр Избранных работ Хайдегтера и пролистываю, пытаясь разобрать карандашные закорючки, оставленные Виктором на полях, когда он еще учился в школе. На титульном листе надпись: «Виктор Геддес. Пожалуйста, верните книгу». Ниже адрес на Коммонуэлф-авеню, номер дома из одной цифры, – значит, неподалеку от бостонского парка. Должно быть, в этом доме Виктор вырос, и там сейчас живет его отец.
Мне известно кое-что об отце Виктора. Он, например, убежден, что если что-то вышло из строя, значит, все, пиши пропало. Вот почему он скорее поменяет на новую сломавшуюся машину, чем установит водяной насос. Он сидит в своем громадном доме, как улитка в раковине, перед столом, заваленным разными документами, и лепит из пластилина уточек, лягушек и кузнечиков. Когда Виктору было пять лет, отец позволял ему есть спагетти палочками. Незадолго до смерти жены он подарил ей на день рождения любительский радиопередатчик. Когда Виктор был ребенком, то как-то забыл в парке свою любимую игрушку, какого-то зайца или медведя, и его отец под проливным дождем с фонариком искал ее до одиннадцати вечера. Обо всем этом мне рассказывал Виктор.
Подхожу к столу и открываю верхний ящик. Перебираю блокноты, счета, ножницы с обломанными концами, две запутанных катушки бечевки, зуб акулы, совершенно новый, даже не распакованный фонарик и фирменный бланк из университета, и ищу обратный адрес на Коммонуэлф. Больше всего в этой пачке красивых открыток, относящихся к тому времени, когда Виктор последний раз лежал в больнице. Здесь же и приглашение на свадьбу, состоявшуюся в сентябре прошлого года, и извещение о рождении у кого-то ребенка, и сообщение об изменении адреса, и лотерейный билет. Наконец нахожу конверт с адресом на Коммонуэлф-авеню. На голубом конверте маленькими круглыми буквами отпечатан на машинке бостонский адрес Виктора. Внутри свернутый вчетверо листок тонкой прозрачной бумаги – короткое письмо от его отца. Шрифт выцвел и пестрит помарками. Письмо дает представление о том, сколько сил потратил отец Виктора, чтобы убедить сына продолжать лечение, и как упорствовал Виктор в своем решении. В ход пущены набившие оскомину призывы к разуму и вере в неограниченные возможности, которые сулит надежда. К концу тон письма смягчается, отец умоляет Виктора пересмотреть свое решение и позвонить домой, когда определится его место жительства. И в заключение он пишет: «Виктор, всю свою жизнь, как бы я не был несчастлив, я думал о тебе, ты был для меня неиссякаемым источником радости. Может быть, ты не хочешь продолжать лечение потому, что не испытывал в своей жизни такой же радости? Позвони мне! Может быть, попытаемся вместе найти что-то новое?»
Не сомневаюсь, что Виктор так и не ответил на это письмо, и поражаюсь его упорству. Продолжаю рыться в ящике, ищу листок бумаги, – просто листок чистой бумаги, – и пишу от своего имени коротенькую записочку отцу Виктора. Я пишу:
«Уважаемый мистер Геддес! Вы меня не знаете, но я помогаю ухаживать за вашим сыном. С ним все в порядке. Может быть, он позвонит вам, – если мне удастся уговорить его. Хилари Аткинсон».
Едва ли это можно назвать письмом, но, по крайней мере, его отец будет знать, что с Виктором все в порядке. Уверена, мистер Геддес будет благодарен мне за эту короткую записку. И мне кажется, что поступок мой справедлив и оправдан. Засовываю листок в простой конверт, преисполненная чувства гордости. Но потом происходит нечто непонятное, уверенность моя испаряется. Долго сижу за столом, размышляя над тем, следует ли отправлять письмо.
* * *
Звонит миссис Беркл. С трудом улавливаю в трубке ее голос, словно он доносится откуда-то издалека. Она говорит:
– Извините за беспокойство, дорогая, не могли бы вы помочь мне…
Не дожидаясь конца фразы, прерываю ее потоком заверений, что бегу к ней сию секунду.
Спускаюсь вниз, она открывает дверь. Ее гладкая светло-коричневая кожа возле глаз припухла. Слегка покраснела. Сухие губы плотно сжаты. Еле слышно она произносит:
– Я разбила телевизор.
Сказано точно: в гостиной опрокинутый телевизор, экраном вниз на ковре, вокруг осколки стекла.
– Ах, какая жалость! – слова мои звучат отрывисто, как сигналы бедствия, передаваемые азбукой Морзе.
– Чистила ковер, и шнур телевизора попал в пылесос. Боюсь, как бы вы не порезались, но не поможете ли мне вытащить его в вестибюль? Пусть его потом заберут оттуда мусорщики.
Интересно, о каких это мусорщиках идет речь, о тех, что ездят на машине и собирают мешки с мусором? Она что, думает, что они зайдут в дом и заберут ее разбитый телевизор?
– Конечно, – говорю ей, – конечно, все сделаю. Решительно направляюсь к телевизору, чтобы перевернуть его. Миссис Беркл суетится, хочет помочь. Но я говорю ей:
– Нет, посидите спокойно. Справлюсь сама. – Умоляю ее отойти в сторону. Не перенапрягаться. Убеждаю, что приходилось переносить телевизоры раза в два больше этого.
– А у меня большой телевизор? – спрашивает миссис Беркл.