Пасмурный день, суббота. Звонят церковные колокола, над городом плывут глубокие протяжные звуки. Виктор в постели, но не читает и не спит.

– Кто-то женится, – говорит он.

Ванная комната Гордона напоминает аптеку. Сотни бутылочек с надписями наполовину заполнены таблетками и капсулами пастельных тонов: желтыми, зеленоватыми и розовыми. Ради содержимого этих шкафчиков, всех этих бутылочек он и пригласил меня. Дело в том, что состояние Виктора в последнее время резко ухудшилось. Изо дня в день горстями аспирин.

Гордон помогает мне разобраться, какие таблетки взять. Сидит на унитазе.

– Метолазон? – спрашиваю его.

Отрицательно качает головой.

– Это мамино, от давления, – объясняет мне.

– Альдометин?

– Папино, от давления.

– Гидролиурил?

– Тоже отцовское.

– Клонидин?

– Принимают в климактерический период, – говорит он, – мамино.

– А вот эти, белые? – спрашиваю я, вытаскивая пузатый пузырек с белыми таблетками.

– Это годится, – говорит Гордон, кивая, – болеутоляющее. Я растирал эти таблетки в порошок и нюхал, как наркотики, когда был подростком.

– Сильно действуют?

– У меня от них шла кровь из носа, – смеется он. – Когда мама выяснила, чем я занимаюсь, пригрозила отправить в наркологический диспансер.

Кладу таблетки в карман и достаю другую бутылочку.

– А что это? Мелларил, – читаю надпись на этикетке.

– Самое подходящее, – говорит Гордон. – Антидепрессант моей жены. Возьми обе бутылочки.

Колени прижаты к подбородку, вся скрючилась, – в таком положении я просыпаюсь; кровать пуста. В комнате Виктора нет. Поспешно вскакиваю, отбрасывая в сторону простыни. Окно открыто. В комнате холодно. Оба обогревателя работают на полную мощность, но толку мало.

Зацепившись по дороге маленьким пальцем за ножку стола, бросаюсь на кухню искать Виктора. Распахиваю дверь в ванную. Открыв входную дверь, заглядываю в пустоту лестничного пролета. Возвращаюсь в комнату. С самыми дурными предчувствиями, оцепенев от ужаса, все же заставляю себя высунуться из окна, внимательно оглядеть землю под окнами. Глаза слезятся от ветра. Две черные собаки резвятся на берегу, поднимая временами лапы над кучами водорослей. За моей спиной раздается шум, втягиваю голову обратно.

Виктор, закрыв дверь, снимает перчатки. Под мышкой зажата газета.

– Черт бы тебя побрал, – приветствую его. Пряди волос, раздуваемых ветром, щекочут шею. Виктор подходит ко мне и закрывает окно.

– Тосты пересушил, – сообщает он.

Выкладываю свои ракушки вдоль края стола. Интересно, сколько лет живут ракушки, становятся ли они с возрастом хрупкими. Интересно, изменяют ли они цвет и становятся ли к старости тоньше. Взяв лупу, рассматриваю сероватую створчатую раковину. Входит Виктор, роется в кухонном столе и, достав клочок войлока и какую-то жидкость для чистки, выходит.

– Чищу ружье, – объясняет Виктор.

– Ты что, собираешься стрелять? – спрашиваю его, косясь одним глазом в лупу. Ракушка играет всеми цветами радуги. Края темные, как рыбьи плавники, а центр – лиловато-серый с облачком жемчужного цвета. – Потому что, если станешь стрелять, я удалюсь куда-нибудь, поберегу барабанные перепонки.

– Нет, просто смазываю ружье маслом, чищу его, – успокаивает меня Виктор.

Передвигаю лупу дальше, в поле зрения попадает муравей, маленький, рыжий; муравей лежит на спинке, задрав кверху твердые, как на шарнирах, скрюченные ножки. Под увеличительным стеклом его зажатый клещами рот кажется большим и опасным.

– Что ты рассматриваешь? – спрашивает Виктор.

Отодвигаюсь подальше от муравья.

– Ничего, – отвечаю ему. Собираю свои ракушки и складываю их обратно в коробку.

– Неважно, голубчик, – говорит Виктор, касаясь моей руки. Через плечо перекинуто ружье. – Просто так спросил.

Уводит меня в комнату и усаживает на кушетку. Притянув поближе к себе, крепко целует в губы, поддерживая ладонью мой подбородок. Мы долго целуемся.

– Понимаешь, прошли безвозвратно те золотые денечки, когда я палил из ружья, – говорит Виктор немного погодя. – В конце восьмисотых и в начале девятисотых годов вещи были добротнее. Сезоны для охоты – длиннее, а охотничьи трофеи – получше. В наши дни мало толку от такой старой двустволки, как моя.

– О чем это ты?

– Пришла пора избавиться от ружья.

– Что же ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я. – Отправить на заслуженный отдых?

– Я решил, что надо бы вырыть для него яму, там, где тухлые гнездышки этих вонючих крыс, и как бы похоронить его. Это сугубо личное дело, оно касается только нас двоих да этих грызунов, – говорит Виктор, разглядывая свои руки. Рука, которую он порезал несколько недель назад, до сих пор воспалена, через всю ладонь тянется широкий шрам в форме полумесяца.

– И патроны тоже? – спрашиваю я, и Виктор кивает в ответ.

Снег под лучами утреннего солнца слепит глаза. Виктор роет землю проржавевшей лопатой. Я разбиваю грязные комья мотыгой, откалываю большие куски темного грунта, извлекаю камни. Под снегом верхний слой почвы мягкий, но чуть глубже работать становится тяжелее, земля промерзла. К тому же пронизывающий ветер дует с такой силой, что спасают меня только теплые рейтузы да надетая под куртку пуховая кофта.

– Оно замерзнет здесь! – стараюсь я перекричать вой ветра. Как мне объяснили, зимы в Халле всегда ветреные, в некоторые месяцы на полуострове или мертвый штиль, или сильные ветры, середины не бывает. Сегодня ветер ломает деревья, а завтра – тишина и покой, все затянуто густым туманом.

– По-твоему, это мороз? – возражает Виктор. – Ученые в Антарктиде работают при температуре пятьдесят градусов ниже нуля. Воздух при дыхании оседает в легких кристалликами льда. Смеяться нельзя. Так что захочешь в следующий раз пожаловаться на холод, вспомни о том, каково людям в Антарктиде.

Смотрю на Виктора. Под нарочитой серьезностью скрывается улыбка. Он укладывает ружье в яму, которую мы вырыли, и забрасывает его грязью.

– Ружье очень ценное? – спрашиваю его.

– Коллекционное, – отвечает Виктор.

– Может, не надо было хоронить его, – задумчиво говорю я.

– Ты побоялась ружья, верно? – возражает он.

Глядя на длинную полосу грязи, представляю себе, как удивятся те, кто найдет когда-нибудь старый «ремингтон». Им ни за что не догадаться, почему это ружье похоронили на заднем дворе разваливающегося дома. Соглашаюсь с Виктором: все верно, оно меня раздражало.

– Тогда больше никаких ружей, – заявляет Виктор, ковыряя носком ботинка могилу ружья.

Стараюсь отгадать выражение лица Виктора, понять, что скрывается за этими округлившимися глазами, за застывшей на губах улыбкой. Шея у него повязана шарфом, красно-коричневая охотничья шапка надвинута на брови. Он медленно подходит ко мне, обнимает за плечи, приникает губами к моему лбу. Несколько секунд слышу только завывание ветра и тихое дыхание Виктора. Виктор прижимает меня к себе, может, ни о чем не думает, а, может, боится, что я его брошу.

Я жду в своей машине уже двадцать минут, а Гордона все нет. Смотрю на пристань, на зеленые волны залива. У берега вода замерзла, образовав ледяные бугры. Подъемный кран отдыхает рядом с лодками, вытащенными на берег. Его сомкнутые зубья напоминают челюсти спящего животного.

Слушаю по радио передачу: люди звонят в прямом эфире и высказывают свое мнение относительно неопознанных летающих объектов. Мужчина сообщает, что видел НЛО, один и тот же НЛО, несколько раз. Звонит женщина и рассказывает, что у нее в голове слышны голоса инопланетян. Тут же звонит какой-то шутник и объявляет, что он и есть тот самый инопланетянин и хотел бы вырваться на волю из головы этой женщины. Звонит еще кто-то и говорит: если мы не очистим воздух, нам придется построить купол над всем земным шаром и тогда никакие инопланетяне не смогут приземлиться. Женщина, в голове которой засели инопланетяне, утверждает, что это очень верная мысль. Выключаю радио. Полная тишина; сижу и поглядываю время от времени в зеркало заднего обзора – не появится ли машина Гордона.