Сижу в ожидании, когда кончит работать сушилка. Наблюдая за медленным вращением боксерских шорт Виктора, моей водолазки, его черных носков и желтых – моих. Я думаю: «Как можно уйти от человека, чьи вещи сушатся в столь интимной близости с моими собственными?» Яркие огни «Чужой территории» подмигивают мне, соблазняя сыграть с ними. Опускаю монету в 25 центов, потом еще одну. Играю все время, пока крутится сушилка. Двенадцать раз убивали меня роботы разных рангов, пока сохло мое белье. Устраиваю кровавую расправу над их помощниками.
Виктора легко обманывать. Он человек самонадеянный и вспыльчивый, но доверчивый. По-моему, Виктор и не подозревает о существовании Гордона. В последнее время, однако, я заметила кой-какие изменения в его поведении, что, возможно, свидетельствует о ревности или зарождающихся подозрениях, хотя не исключено, что я просто льщу себе. Я не дура. Сколько раз думала над этой ситуацией. Не надо быть Фрейдом, чтобы понять: если, забравшись в машину, следишь за потенциальным любовником, значит, что-то неладно в твоей жизни, значит, наступил кризис в твоих отношениях с другим человеком.
Но Виктор в основном спит. Будь я похитрее, могла бы жить как мне вздумается, а он ни о чем и не догадался бы. Впрочем, может, так оно и есть. Создается впечатление, что Виктор целый день спит, или дремлет, или зевает, то ли просыпаясь, то ли снова погружаясь в непробудный сон. Кажется, целый день он только и думает: как бы побыстрее добраться до постели. Торопится поскорее покончить с любым делом, – чаще всего с главой очередной книги, – и снова лечь спать. Вся его жизнь – цепь ограничений, налагаемых болезнью.
Три месяца, как мы живем в Халле. Приехали сюда не случайно: причиной явилось решение Виктора предоставить лейкемии развиваться своим чередом. Мне Халл не по душе. Чтобы выбрать подходящее для Виктора место, я, взяв Атлас мира, тщательно изучила все восточные штаты Северной Америки и в результате разыскала полуостров, прилепившийся в виде отростка к штату Массачусетс. Халл спокойнее Бостона; зимой здесь, в основном, живут рыбаки или пенсионеры. Во всяком случае, они не пристают с добросердечными расспросами к Виктору или ко мне. Виктор признает, что у Халла есть свои недостатки, но утверждает, что это место вполне пригодно для его цели: умереть здесь. И он прав. Мы живем на третьем этаже дома, построенного в викторианском стиле, он расположен на узкой, местами заасфальтированной улочке, в ряду других домов, окна которых на зиму закрыты ставнями. Сейчас не сезон. Арендная плата ничтожно мала, а Виктор уверяет, что шум океана успокаивает его, и, само собой, улица очень тихая, потому что на ней никто не живет.
Мы практически оторваны от остального мира, живем почти на острове. Полуостров тянется узкой полосой к северу от перешейка, и в случае необходимости на пароме через Атлантический океан можно добраться до Бостонской гавани всего за сорок минут. И все же связь между мной и городом, где я когда-то жила, остается столь же ненадежной, как и тонюсенькая перемычка полуострова на карте, – кажется, достаточно всего одного поворота земли вокруг своей оси, или шторма, или изменения атмосферного давления – и я навсегда останусь среди заколоченных домов и открытых автостоянок, забитых проржавевшими от соли машинами. В один прекрасный день выгляну из нашего ромбовидного окна и увижу вокруг только бескрайние зеленые просторы бушующего океана, и ни одного корабля вплоть до самого горизонта: не на чем добраться до дома.
Мы живем в просторной комнате со скошенным потолком, когда-то здесь был чердак. У нас всего одна комната, но большая, а, кроме того, есть еще кухня. Арендовали мы эту квартиру вместе с мебелью и живем посреди весьма странного декора, разрозненных стульев и столов. Добротная мебель орехового и красного дерева; кушетка набита конским волосом. Но все ветхое, в щербинках, трещит и шатается. По-моему, эта мебель когда-то была свидетельницей роскошной и красивой жизни, которая уже никогда не вернется. Розы на ситцевой обивке выцвели, как будто проржавели, и стали такими же унылыми, как магазины Армии спасения или склады подержанных вещей, откуда прибыла эта мебель и куда она обязательно вернется. В стенном шкафу смешанный запах шариков от моли, плесени и яда от муравьев. Комната освещается галогеновой лампой, в шкафу сложена куча одеял армейского образца, которые нам ни к чему, и хранятся спиртовки. Туда же свалена кипа фотографий, которые когда-то украшали стены нашей комнаты. Это черно-белые портреты чьих-то родственников: матери, тетушки, дедушки. Величественные дамы в наглухо застегнутых блузках и почтенные господа в белых накрахмаленных воротничках. На тех местах, где висели портреты, обои темнее. Свалив их в угол стенного шкафа, я, как ни странно, почувствовала себя виноватой, как будто нарушила какой-то старинный обычай.
У нас много ваз, в которые иногда я ставлю камыши и цветы. Еще у нас есть зеркало в бронзовой раме с искривленным стеклом и бра с мудреными выключателями в форме головки ключа. Из окна открывается вид на океан, а у окна – кресло в стиле королевы Анны, чтобы любоваться бескрайними просторами океана. И, конечно, повсюду книги Виктора, они загромождают полки из толстых досок и шлакобетонные подставки вдоль одной из обшарпанных стен цвета морской волны.
Когда я добираюсь до дома, Виктор спит, небрежно прикрыв одной рукой лицо. Молча наблюдаю, как при каждом вздохе слегка приподнимается одеяло на его груди. Черты лица смягчились, конечности расслаблены. Потом звонит будильник, вся комната наполняется пронзительным электронным свистом. Наклонившись, выключаю его.
– Это ты завела будильник? – спрашивает Виктор. Губы шевелятся, но все тело пребывает в состоянии полного покоя. Глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое. Зевая, смотрит на меня, пытаясь сфокусировать взгляд без помощи очков. Глаза у него оливково-серые. Без очков они так красивы, что кажется просто кощунством пользоваться такими глазами для зрения.
– Нет, – отвечаю ему.
– Должно быть, привидения завелись, – замечает он, облизывая губы, и тянется к ночному столику за очками. – Иди ко мне.
Ложусь рядом. Его волосы пропахли солью и дымом. У него лихорадка; я научилась определять температуру на ощупь, без градусника, сейчас у него 101 градус.[1]
– Куда ездила с утра? – интересуется Виктор.
– Занималась стиркой.
– В такую рань?
– Захотелось, к тому же, выпить чашечку кофе. Виктор целует меня, потом причмокивает губами.
– Нет, радость моя, никакого кофе ты не пила, – заявляет он. – Не отодвигайся, дай прижмусь к тебе. Ты такая прохладная после улицы. А я такой горячий, сейчас растоплю тебя. Я такой горячий, что ты растаешь прямо у меня в руках.
– Покаталась немного. Проехала к океану.
– Могла бы прихватить и меня.
– Ты спал.
– Предательница, – ворчит Виктор. Сильные порывы ветра сотрясают оконную раму.
Сосредоточенно прислушиваюсь к звукам, которые издает под его напором стекло.
– У тебя изменился ритм дыхания, – говорит мне Виктор. Он проводит рукой по моей спине, слегка почесывая между плечами. – Я читал, что если люди лгут, у них меняется ритм дыхания.
Ветер сотрясает длинные ветви клена. Похоже, будто кто-то стучится или скребется в окно. Ветер треплет стебли плюща на стене дома. Все это раздражает меня, хочется обломать ветки клена или отогнать ветер.
После долгой паузы Виктор продолжает:
– Сегодня утром, очень рано, я спустился вниз проверить, на месте ли машина. В постели тебя не было, и у меня возникло странное ощущение, что ты исчезла навсегда. Что тебя никогда не было.
– Виктор… – говорю я, чувствуя себя виноватой.
– Я, конечно, никогда не сбежал бы от тебя вот так.
– Но я не сбежала, дорогой.
– Именно так ты и сделала, – возражает Виктор.
Выбираюсь из постели и выхожу на кухню. Спорить с Виктором бессмысленно. Сглупила, недооценила его интуицию. Зло берет, стыдно. И все же не в силах выслушивать его язвительные замечания. Из такой ситуации единственный выход – отрицать абсолютно все. Чтобы не обсуждать с Виктором Гордона, скорчилась у низеньких шкафчиков на кухне, притворяясь, что ищу сковородку. С шумом передвигаю горшочки из огнеупорной керамики, формы для пудинга, поэтому не слышу слов Виктора, который все еще продолжает разглагольствовать.
