Наконец прощаюсь с океаном и углубляюсь в кварталы жилых домов. Следую за поворотами спящей крепким сном улицы. Обледеневшая дорога освещена низкими желтыми светильниками, их рассеянный свет отражается от ее поверхности блеском тысячи зеркал. Чья-то тень мелькает на тротуаре. Мне кажется, что это кошка, но потом замечаю тонкую проволоку крысиного хвоста. Вспоминаю о «крысином ружье» Виктора, – коллекционный экземпляр, семейная реликвия, которой он так гордился, с такой любовью смазывал и чистил его. А теперь оно ржавеет, зарытое в мокрую землю. «Зачем все это?» – задаю я себе вопрос.
На перекрестке разбиваю каблуком замерзшую лужицу и тут же жалею об этом: ноги у меня промокли, а лед покрылся трещинами, стал таким некрасивым. В большинстве домов никто не живет зимой, окна заколочены. За последние несколько недель на крышах намело кучи снега. Что будет с нами к тому времени, когда эти дома снова оживут? Когда снимут доски, закрывающие окна, и соленый ветер будет трепать занавески, шелестеть бумагами на столах? Где будем мы, мы трое, когда солнце накалит белый песок на берегу, зазеленеет лес за домом Гордона, зарастут травой все тропинки, и мокрая листва напоит воздух влагой?
Когда я была еще маленькой девочкой, как-то под вечер мы шли с моей лучшей подругой через парк. По дороге остановившись у ручья, бросали с берега комочки глины и ловили руками ящериц. Из камешков и глины делали запруду для рыб. Пытались по камням перебраться через ручей. Тем временем стемнело. Наши лица больше не отражались в воде. Знакомые деревья вдоль дорожек уже не казались знакомыми. В лесу раздавались странные звуки. Мы стояли на берегу ручья и не знали, на что решиться. Наконец решили взяться за руки и бежать через темный лес не останавливаясь. Вспоминая об этом, думаю, что, наверное, вот это и есть преданность. Преданность скрыта глубоко в душе близкого тебе человека и проявляется только в трудные минуты. Вот и сейчас мне, как и в детстве, предстоит принять решение, – как будто снова я бегу через лес, на этот раз с Виктором. Только на этот раз остановилась. Выпустила его руку, разуверилась в правильности выбора. Теперь, наконец, ясно осознаю, чего хотел от меня Виктор. Никогда не понимала что я тоже не должна ему мешать следовать принятому решению – решению умереть.
И вот стою перед домом Гордона, – наверное, сюда я и стремилась с самого начала. Здесь, за стенами этого дома, спит мой любовник – виновник моего предательства. Дорожка ведет к парадной двери, освещенной фонарем. Сворачиваю с дорожки, ботинки скрипят по утоптанному снегу; заглядываю в окно.
Гостиная. Занавеси опущены, но можно разглядеть очертания отдельных предметов. Пробираюсь к правому крылу дома, пытаясь найти окно спальни Гордона. Встаю на железную перемычку, к которой летом прикрепляют шланг для поливки. Заглядываю в окно: ванная, в углу, как фитиль, мерцает ночник. Соскочив на землю, двигаюсь дальше, отводя в сторону колючие ветки кустов. Заглядываю в окно; противно скребутся колючки, цепляясь за куртку, но я уже вижу, – да, это спальня Гордона. Прямо перед глазами электронные часы со светящимся циферблатом: 3.38. В темноте под одеялом смутно видны очертания тела Гордона.
Гордон беспокойно шевелится, на одеяле возникает новый узор теней. Сгибает ногу в колене, потом снова выпрямляет ее. Должно быть, ему снится, что он куда-то идет. Возвращаюсь обратно. Туда, где лес подступает к самым окнам кухни. За домом ветер злобно набрасывается на меня, пронизывает насквозь; руки, засунутые в карманы куртки, как ледышки. Лица совсем не чувствую. Будто у меня нет лица; превратилась в мумию и разгуливаю по чужим домам, как бесплотный дух.
Встав на цыпочки, пытаюсь заглянуть в окно. Люминесцентная лампа освещает кухонные шкафчики, керамические кувшинчики, выстроившиеся в ряд на подоконнике. Жидкость для мытья посуды в ярко-желтой бутылке напоминает мне о весеннем солнце. Окно не заперто; ничего не стоит забраться внутрь. И мне внезапно страшно хочется попасть туда. Хочу в этот дом, туда, где живет Гордон. Хочу побродить по этому дому.
Стою в кухне Гордона; кругом царит тишина; читаю наклейки на баночках со специями, которым отведена деревянная полка: розмарин, белый перец, семена горчицы, гвоздика. Потом из коридора доносится стук когтей Тош, и она, рыча, как дракон, появляется на пороге кухни; низко, протяжно лает, но, узнав меня, тут же начинает вилять хвостом. Прижимаясь к полу, подползает ко мне, зарывается мордой в мои колени. Достав из кармана фонарик, о котором совсем забыла, включаю его. При его слабом свете мне удается осмотреться в кладовой. Освещаю полки с консервированными супами, коробками лапши, разными добавками к подливам и соусам, с банками спаржи и фиников. На нижней полке моющие средства, на всех наклейках присутствует слово «ярко». Пакетик синих синтетических мочалок, «ежик» для мытья посуды, упакованный в целлофан. Чего тут только нет! И всего так много, все в образцовом порядке, – не дом, а мечта, я как будто в рекламном ролике.
Во мне вспыхивает инстинкт, заставляющий меня воровать всякие мелочи в магазинах, хотя ни за что на свете я не украла бы и карандаша в доме Гордона. Это что-то вроде непреодолимого желания делать то, что нельзя, нарушать установленные правила и запреты; желание это охватывает меня с такой силой, что я невольно подчиняюсь ему. На цыпочках крадусь через гостиную; стеклянные столики чуть слышно позвякивают, когда прохожу мимо; гостиная существует сама по себе, это – не моя гостиная, в данный момент – ничья. Просто комната.
В коридоре обнаруживаю шкаф с постельным бельем. В нем подушки, запасные одеяла и стопки чистых простыней. Все аккуратно свернуто, как в магазине, и разложено по цветам. Ищу подтверждения слов Гордона, что стиральной машины в доме нет. Вхожу в ванную и с любопытством осторожно открываю аптечку. Восхищенно разглядываю стройные ряды дезодорантов, зубных паст, бритв и баночек с аспирином. Препараты, понижающие давление, – это родителей Гордона, нитроглицерин – его покойной бабушки. Останавливаюсь на пороге спальни Гордона. Прислушиваюсь к его дыханию, напряженно вглядываюсь в темноту, различаю под одеялом очертания его тела. Выглянув из окна, представляю, как смотрелась бы отсюда моя прижатая к стеклу физиономия. Сама понимаю: все это ненормально. Точно так же, спрятавшись в машине, подглядывала я, как Гордон выходит из своего дома. Наблюдая за тем, как живут другие люди, я вновь начинаю ощущать почву под ногами.
Именно по этой причине сбежала я сейчас из дома. Нельзя жить, изо дня в день наблюдая, как умирает Виктор, и не чувствовать своей ответственности за это. Смерть его столь реальна и неизбежна, что мы оба вынуждены бросить ей вызов, сделав вид, что сами, по собственной воле ждем встречи с нею. Благоговейный страх перед надвигающимся концом овладевает нашими душами, вторгается в повседневный быт. Мы каждую минуту противостоим смерти: садясь обедать и поднимаясь по лестнице. И сейчас, наверное, Виктор думает о ней во сне, даже страстно стремится к ней. Человек, страдающий боязнью высоты, не станет высовываться из окна небоскреба. Даже переезжая через высокий мост, он испытывает этот специфический страх. Но если перед ним открытое окно, за которым – прекрасный пейзаж, он, дрожа от страха, покрываясь потом и невнятно бормоча какие-то слова, вскарабкается на подоконник и тело его угрожающе наклонится вперед, не в силах бороться с властным притяжением небосклона.
Ступая бесшумно, как астронавт по поверхности луны, подхожу к Гордону. Виктор, моя квартира кажутся чем-то бесконечно далеким; неизвестно, удастся ли мне вернуться туда. По улице проезжает машина, фары ее на мгновение выхватывают из темноты одеяло, блики света отражаются на стене.
– Хилари? – сонным голосом спрашивает Гордон. Приподнимается на локте. – Хилари, это ты?
– Угу, – отвечаю я неуверенно, отступая в тень.
Тош, появившаяся в дверях спальни, жалобно скулит. Затем растягивается на ковре.
