Эллен прошла в его ванную. На раковине валяется тюбик полузасохшей зубной пасты без крышечки. Утром в тот день Бен чистил зубы и чем-то отвлекся. Выкинуть надо. Но у нее не поднималась рука. Она отыскала крышечку и, тщательно ее завинтив, убрала тюбик на полку в аптечке рядом с его щеткой и зубным эликсиром.

Вспомнилось, как однажды среди ночи она поднялась с постели, стараясь не потревожить спавшего рядом Бена. Тихо, не включая света прошла в ванную, устроилась. А, черт! Холод какой, не унитаз, а кусок льда. Ну разумеется, он забыл опустить сиденье. Хотя почему забыл? Это же его ванная, как хочет, так все и делает, платит ведь за нее он сам.

Закусив губу, чтобы не расплакаться, она поставила сиденье на место. Вышла, плотно закрыла за собой двери. Пусть там у него все останется в точности, как было, пусть это будет картина того этапа ее жизни, который навсегда сделался минувшим.

Спустя месяц она сообщила Голди, что о Бене больше не думает, но то и дело Эллен приходилось убеждаться, что все с ним связанное в ней живо: всплывал перед глазами рисунок с букетом, протянутый ей из унитаза, и туз пик, и все остальное… Она понимала, что говорила Голди неправду. Думает Она о нем, еще как думает!

Утром, придя к себе в библиотеку, она срывала с календаря вчерашний листок и отмечала про себя: вот и еще двадцать четыре часа я каким-то образом сумела пережить.

Как-то на листке она увидела б апреля и сообразила: ведь через три дня у Бена день рождения. Тяжело ему придется, ведь исполняется ему, шутка сказать, семьдесят лет.

Может, открытку ему поздравительную послать или письмо, мол, она подумала и поняла его мотивы, она на него больше не сердится, пусть все в его жизни будет хорошо.

Эллен думала об этом весь день, придя, наконец, к убеждению, что так будет всего правильнее: поздравит его, и сама в конце концов поймет, что смогла примириться с тем, что случилось, и сумеет как-то жить дальше. У нее стало легче на душе. Подумалось, что люди, решившиеся на самоубийство, тоже испытывают облегчение, когда эта мысль у них вызревает бесповоротно. Она достала из папки чистый листок.

Охваченный каким-то беспокойством, он опять перевернулся на другой бок, взбил подушку, закрыл глаза. Сколько сейчас времени, Бен и не пробовал угадать. Не все ли ему равно? Он, возможно, вообще завтра не проснется, ну и пусть. Когда Эллен нет рядом, ему все безразлично.

Набрал в легкие воздух, медленно выпустил. Эллен… Да знает он, знает, надо ему гнать от себя мысли о ней. Но ничего не может с собой поделать, все равно она ему вспоминается ежеминутно. И не эти их минуты в постели, нет, вспоминается, какая она была теплая, когда лежала с ним рядом, как это его успокаивало и ободряло. Больше всего он любил эти ее ночные приходы к нему в комнату: силуэт на пороге, чуть подсвеченный лампой, горевшей в холле. Быстро пробегает через комнату и юрк к нему в постель. Они были как те двое на картине Шагала: парят над временем, над городом, слиты нераздельно просто потому, что они есть, и ничего не нужно им делать, чтобы почувствовать свое единство.

Он безуспешно пытался позабыть те безмятежный ночи, когда они лежали, прижавшись друг к другу, словно две ложки в футляре, и, сделав движение, чтобы повернуться на другой бок, Бен почувствовал, как напрягается ее рука на его пижамной куртке. Как будто ее преследовал страх, что, поднявшись с постели, он к ней уже не вернется… Боже мой, как же его угораздило так с Эллен поступить!

– С днем рождения, отец, – вернул его в настоящее резкий голос Мэрион.

– Да было бы с чем поздравлять, – только отмахнулся он.

– Ну полно, полно, я вот завтрак принесла.

– Черт подери, Мэрион, сколько можно твердить тебе, что я не в больнице, сам могу со всем справляться. Не нравится мне, когда завтрак на подносике доставляют.

– Но, папа, послушай, – в ее голосе слышалась усталость мученицы, вынужденной все время приносить жертвы, – я постаралась приготовить все, как ты любишь.

– И напрасно, не хочу я, чтобы мне про день рождения напоминали.

Она молча поставила поднос на столик у кровати и вышла, словно шомпол проглотив.

Его охватило ощущение вины. Ну зачем он ее то и дело расстраивает? Она же хочет ему только добра. Вот принесла омлет из белков, тост, мармелад, «Нью-Йорк таймс» и даже вазочку с одной-единственной розой, к которой прицеплена открыточка: «Счастливого семидесятилетия!»

Да он от одной этой открыточки всякий аппетит потерял бы, только терять было нечего.

Он сел в постели, развернул газету, и как-то автоматически прежде всего пробежал страницу, на которой печатались объявления в черной рамочке. Сегодня что-то совсем скверно. Вот вчера другое дело: один, про которого сообщалось в рамочке, дотянул до восьмидесяти трех, другой аж до восьмидесяти девяти, ну а вот и совсем молодец – девяносто пять оттрубил, ни дать ни взять. А сегодня о ком ни прочти, всем и семидесяти не было.

Пока не услышал, что Мэрион завела машину и уехала, Бен и не подумал одеваться. Надо бы извиниться перед нею, но только он боится, что она заведет разговоры, и тогда уж его настроение окончательно съедет вниз. И так они последнее время только препираются. И не ее это вина, а его. Сказать по правде, дерьмо он, больше ничего.

Бен натянул свитер, вышел в сад, решив поковыряться в земле. Боли у него теперь уже почти прошли, и он подумал, что пора бы взяться за сад как следует. Уже вовсю пахнет весной, значит, самое время саженцы готовить и удобрять клумбы.

Раньше он это ужасно любил, но теперь все делал просто по привычке, без всякой радости. Возни-то сколько, да и приходишь вымазанный с ног до ушей. Что он тут находил приятного – ума не приложить. Но ведь никто еще не сомневался, что у Бена слово железное: раз сказал – сделает, вот и все.

Он разрыхлил землю там, где была изгородь, – посадит тут петунии и побольше незабудок. Мэрион вчера привезла из теплицы четыре ящика с рассадой, и он их отнес в гараж, там и садовая лопатка отыскалась. Доносившийся с улицы шум машин Бен почти не замечал и не обращал внимания на любителей бега трусцой, на нянек, выгуливающих детей в колясках.

Он уже направился за петуниями, когда, окинув взглядом вскопанную грядочку, решил, что надо бы ее подровнять. И тут на улице появилась пара, обращавшая на себя внимание. Старик с палкой, как у слепых, тяжело передвигался по тротуару, поддерживаемый сиделкой, которая помогала ему переставлять ноги.

«Вот, полюбуйся. Сам будешь точно таким же года через два».

Он бросил на землю свою лопатку и вернулся в дом. Включил телевизор, пусть немножко поработает, ведь надо как-то избавиться от слишком мрачных мыслей. Ну и передачи, оказывается, пускают днем. Вот мамаша с дочкой расписывают, как вместе залавливали клиентов на панели. Он переключил канал: группа каких-то невероятных толстяков, именующих себя рок-группа «Холестерин», воспевает прелести обжорства, неминуемо кончающегося ранней смертью. Бен лихорадочно нажимал кнопки. Вот, кажется, поймал – очень на вид приличный и приятный мужчина, – о чем это он рассказывает? Ах, о том, что изменял жене не меньше ста раз; а жена тут же, вон та насупленная тетка, вроде тюремной надзирательницы, уставилась на него, как будто сейчас в порошок сотрет. Глазами своим не поверишь! Хотя с этакой-то матроной поживи, так на любую полезешь, лишь бы согласилась. Он опять нажал кнопку. Молодые супруги оповещают мир, что прожили вместе меньше года и уже совершенно потеряли друг к другу интерес в постели, горе-то какое.

Что это за люди такие? Как им не совестно перед всеми выворачивать свое грязное белье? И кто всю эту гадость смотрит, вот что он хотел бы знать. Ну, допустим, и он тоже, так что не очень. Есть в этом некая извращенная притягательность: так и от падали не можешь взгляд оторвать, когда она попадется тебе на шоссе.

Он услышал, что почтальон кидает письма в щель, проделанную посередине двери, и это оторвало Бена от его размышлений. Почтальон этот всегда поздно приходит, значит, уже четыре, если не больше. Надо через часик-полтора и Мэрион ожидать.