Рихард рассмеялся:

– Что вы, Голди, эта честь по праву принадлежит доктору Файнбергу, разве нет?

– Если вы подразумеваете сегодняшнюю смену, то тогда – доктору Смозерсу. Он два раза ронял иглу, зашивая эту новую кинозвезду.

– Какую кинозвезду? – Эллен тут же вспомнила тело на каталке, сопровождаемое сестрой Кларитой.

– Доуни… как же ее фамилия?.. ну, жена певца этого, от которого все с ума сходят. Да, кстати, я же обещала помочь сестре Кларите, пора мне в палату идти, – и Голди поднялась.

– Так что с нею такое произошло? – Эллен стало по-настоящему любопытно.

– Бедняжечка, она в Центральном парке каталась, а лошадка возьми да копытом ей прямо по физиономии и врежь. – Голди говорила бесстрастно, но не оставляя сомнений, какой убедительной находит она эту версию. – Так вот подкова ее рифленая и отпечаталась, даже сейчас видно. Ну, я побежала.

– Уж эта твоя Голди… – Рихард только головой покачал.

– Она моя лучшая подруга.

– Да мне она тоже симпатична, хотя, честно тебе скажу, юмор у нее, на мой вкус, странноватый… черный слишком, да? – как у всех этих, которые этническое меньшинство.

– Как все прошло во Флориде? – сменила тему Эллен.

– Ах Эллен, – он поморщился при неприятном воспоминании, а она терпеливо ждала, пока Рихард соберется с силами. – Такая трагедия. Молодая пара, единственный ребенок и урод, без мозга…

– Что, совсем?

– Ну, почти… и родители, редкость такая, готовы были отдать его органы, ведь все равно ему больше недели не прожить, а если будет ребенок, которому что-то жизненно необходимо, то пусть… Теперь понимаешь, что я ни за что не мог упустить такой случай.

– Конечно, Рихард. И я горжусь тобой.

– Гордиться нечем, как ни жаль. Суд не позволил сделать, что нужно.

– То есть как это? По каким причинам?

– У вас тут в Америке особенные судьи, и они утверждают, что врач не имеет права удалять жизненно важные органы, пока респираторные функции отправляются и сердце работает нормально.

– Но ведь ребенок так или иначе был обречен!

– В том-то и трагедия, – в голосе Рихарда слышалось нескрываемое возмущение. – У девочки этой несчастной ни черепной коробки, ни мозга, все отсутствует – зрение, обоняние, слух. Она скончалась, пока рассматривали нашу апелляцию.

– Кошмар какой-то.

– А самый кошмар в том, что крохотный ребенок, который ждал сердце для пересадки, умер в той же больнице, почти вслед за нею. – Он вертел в руках пустую чашку, совершенно раздавленный рассказом.

Эллен ощутила, что вся переполнена сочувствием к нему.

– Рихард, вот станешь главным врачом и, как знать, установишь правильные порядки.

Он так и вскинулся:

– Послушай, Эллен, у вас в Америке вся власть принадлежит судьям, а они ни черта не смыслят в медицине. – Он помедлил. – Хотя лично для меня должность главного врача будет важным шагом…

Эллен ждала, что он скажет дальше.

– Потому что появятся деньги, и тогда я смогу открыть собственную больницу где-нибудь в другой стране, в Европе, а может, в Африке. А здесь я уже не могу больше выносить эти бесконечные выяснения насчет прав каждого отдельно взятого гражданина, а также и зародыша, и павиана тоже; в общем, только и слышишь – права, права, права – бред да и только. Я хочу спасти как можно больше людей, пока есть шанс это сделать!

Когда Рихарда посещало вдохновение, Эллен, слушая его, чувствовала, как у нее по спине мурашки бегут.

– А знаешь, – решилась вмешаться она, – обо всем этом надо непременно в твоей книге сказать.

– Согласен, – твердо произнес он. Потом, откинувшись на спинку, расслабился, отошел. – Ладно, хватит все о печальном да о печальном. Расскажи, чем занималась в мое отсутствие.

– Да ничем особенным, только… только я наконец подыскала временного квартиранта.

– Отлично. И кто она?

– Не она. Он.

– Вот это новость! – Рихард отхлебнул кофе. – Впрочем, ты, конечно, шутишь?

«Н-да», – подумала Эллен. Так она и знала, что ему это придется не очень-то по вкусу.

– Его зовут Бен Джекобс, он очень приятный старичок, вдовец. Ищет для себя постоянное жилье, а пока поможет мне справляться с арендной платой. По-моему, все замечательно устраивается, а там, надеюсь, кто-нибудь переедет ко мне жить постоянно.

– Незнакомый мужчина, – сказал Рихард, насупившись, – далеко не идеальный квартирант для молодой незамужней женщины, и неважно, сколько ему лет и какое у него там семейное положение. – Это было произнесено с нескрываемым сарказмом.

Эллен почувствовала, что сейчас сорвется. Кто он, в конце концов, такой, чтобы давать ей наставления вроде приказов! За квартиру-то платить ей одной, она из сил выбивается, чтобы наскрести эти деньги, у нее для себя лишнего доллара вечно нет.

– Согласна, – она с треском поставила чашку на столик. – Вот и переезжай ко мне. А ему я дам отбой.

Рихард нагнулся к ней, взял за руку.

– Ты же знаешь, почему я этого сделать не могу.

– Нет, не знаю.

– Эллен, я ведь тут меньше года. И это католическая больница…

– Но ты, кажется, не епископ, да и я в монахини не постригалась.

– Ну зачем ты так? Совет директоров состоит из людей с устаревшими взглядами. Но решение, кого назначить на какую должность, принимают именно эти люди.

Эллен ничего не ответила.

– Уверен, нам не следует съезжаться, пока… – пауза, – пока мы не поженимся.

У Эллен перехватило дыхание. Она вскинула голову, посмотрела на него в упор. Губы зашевелились, но она так и не смогла произнести ни слова. Еще бы, ведь о том, что они, возможно, поженятся, он упомянул впервые.

На часах в прихожей тренажерного зала было без пяти девять, когда прозвенел звонок, возвещая о приходе Милта, который, как всегда, задыхался и, обливаясь потом, проклинал Бена за то, что лифт опять не включен. Предшествующий клиент – он сейчас усердно приседает с гантелями – уйдет ровно в девять. Бен всегда работал только с одним клиентом. Пятнадцать минут интенсивной прокачки – больше, он был убежден, никому и не потребуется, чтобы чувствовать себя в форме, – и затем следующий. Милт много раз ему говорил, что разумнее организовать группы по пять человек, по десять, заниматься с ними не пятнадцать минут, а полчаса, тогда и денег станет больше, но Бен даже слушать об этом не хотел. У него своя методика, вот и весь разговор. А дипломатом он всегда был никудышним. Приходивших на осмотр он бесцеремонно ощупывал, прямо им указывая, где лишний жирок, и не деликатничал при этом. Милту от этой его прямоты доставалось чаще и больше всех. Сколько уж раз он слышал от Бена: «Милти, если ты не будешь выводить из организма все эти жиры, которые поглотил, кончишь тем, что вот тут у тебя будет висеть и здесь тоже, а вот в этом месте появится целый курдюк сала…»

– Послушай, Бен, я же не собираюсь в профессиональный футбол подаваться, – пробовал защитить свои привычки Милт.

– При чем тут футбол? Ты по телевизору видел Джона Мэддена? Он ведь играл за «Орлов», пока не стал тренировать «Объездчиков», помнишь, наверное. А теперь полюбуйся – сплошной комок жира, вот что он такое, а знаешь почему? Потому что, как ел бифштексы на завтрак, так и теперь ест, только раньше-то он энергию в игре расходовал, а теперь – приседай, приседай! – даже клип ему сделать трудно, расплылся совсем. Вот и ты таким скоро станешь, Милт.

– Так что ты хочешь, чтобы я Сару в обморок поверг, отказываясь от ее стряпни?

Тут Бен обычно вскидывал вверх руки, признавая поражение, и разговор прекращался, по крайней мере, до следующего визита. Милт знал: сегодня опять придется ему выслушивать все эти попреки. Он вздохнул, подошел к доске с вырезками – любопытно, какую Бен подобрал «пищу для размышлений», так это у него вроде бы называется. Ага, вот, пожалуйста: «Пешком, а не бегом», – заголовок подчеркнут красным карандашом. Милт достал очки, принялся читать – похоже, Бен сам это сочинил, очень уж в его духе. «Специалисты провели исследования, ясно доказывающие, что количество необходимых физических упражнений скорее невелико…» Дальше описывались результаты медицинского тестирования, выявившего, что большие физические нагрузки, к которым обычно прибегают в школах аэробики, тем более таких, где преподаватели не имеют достаточно опыта, серьезно угрожают здоровью, тогда как короткое, но насыщенное упражнение действительно оздоровляет организм, причем всякий риск при этом полностью исключен.