В сентябре 1986-го Андрей поехал в Италию, пробыл некоторое время у друзей в Анседонии, а затем вернулся в клинику Сарсель. Здесь и прошли последние месяцы его жизни.

Лейла Александер вспоминает о разговоре с Андреем, состоявшимся 22 декабря, за неделю до его смерти:

Мне позвонил его друг и передал привет с телефонным номером в клинику, где находился Андрей. Было раннее утро, к счастью, медсестра вызвалась сходить в палату и соединить меня с ним по телефону. Этот разговор был самым нелепым, трагичным и печальным в моей жизни. И самым личным.

Его голос едва ли можно было узнать, только манера говорить была все та же. Он сказал, что ему очень трудно сосредоточиться, он теряет связь, что все как во сне. Мне хотелось сказать что-то хорошее, но слова казались бессмысленными и ненужными.

– Помните, как на Готланде мы нашли земляничную поляну…

– Может, ту же самую, что и Бергман… Ты спроси у него… А ты камни хранишь?.. – чувствовалось, что он улыбался прошлогоднему беззаботному лету. – Приезжай… До скорого…

Это были его последние слова.

Свидетельствует Лариса Тарковская:

Он верил в то, что выздоровеет. Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын… Андрей работал до последнего дня, сохраняя абсолютно ясный ум. Заключительную главу книги[89] он закончил за 9 дней до смерти!

Последние дни он принимал для обезболивания морфий («Я плыву», – говорил он), но сознание было незамутнено; какая-то внутренняя энергия помогала ему всегда быть собранным. И до последнего часа он был в полном сознании… Помню, в последний день жизни он позвонил мне по телефону; я приехала к нему. Он шутил со мной, смеялся… Боялся, что я уйду. В семь часов приходила сиделка, а мне надо было идти. Я ведь не спала перед тем три месяца – необходимо было каждые три часа давать ему лекарство…»

В сценарии «Зеркала» есть такие размышления:

Иногда мне кажется, что лучше ничего не знать и стараться не думать о смерти так же, как мы не могли думать и ничего не знали о своем рождении. Зачем, кому это нужно, чтобы жизнь уходила так жестоко, безвозвратно, почему нужно мучиться отчаянием и опустошенностью, откуда у людей столько сил? За что они расплачиваются? Почему чем больше мы любим, тем страшнее, непоправимее потеря?

Андрей Тарковский умер 29 декабря 1986 года.

Сотни людей пришли во двор Свято-Александро-Невского собора, где отпевали Андрея. На церковных ступенях Мстислав Ростропович на виолончели играл возвышенно строгую «Сарабанду» Баха.

А последним пристанищем режиссера стало русское кладбище в предместье Парижа – Сент-Женевьев-де-Буа. Его душа обрела покой, в котором исчезло все земное, сколь значимо оно ни было…

На погребении присутствовали прилетевшие из Москвы родные – Марина Тарковская, Александр Гордон и сын Андрея от первого брака. Но не было отца – для такого далекого путешествия у Арсения Александровича не хватило бы ни физических, ни душевных сил.

Страница газеты «Русская мысль» за 9 января 1987 года

Когда умирает знаменитый человек, нередко вокруг его смерти возникает закулисная возня, недостойная его имени. Так, к сожалению, случилось и с Андреем Тарковским.

В январе 1989 года Лариса Тарковская с горечью жаловалась нам:

– Меня продолжают обвинять в том, что Андрей похоронен в Париже, а не в Москве, будто бы вопреки его воле. Безусловно, Андрей – русский художник, человек русской культуры, все корни его в России, но обидно, что вокруг него из маленьких неправд и полуправд возвели большую стену. Я до сих пор не давала для публикации его завещательное письмо, хотя в нем ясно указана его воля. Но теперь я хочу это сделать, чтобы положить конец стыдной возне вокруг имени Тарковского. Завещание Андрея заверено нотариально; это его собственная воля, а не чужая прихоть.

В кабинете Андрея Лариса достает и подает нам письмо, о котором идет речь. Вот его полный текст:

В последнее время, очевидно, в связи со слухами о моей скорой смерти в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным «власть имущим», тем, кто в течение 17 лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы, тем, кто на пять лет разлучил нас с нашим десятилетним сыном.

Зная нравы некоторых членов моей семьи (увы, родство не выбирают!), я хочу оградить этим письмом мою жену Лару, моего постоянного верного друга и помощника, чье благородство и любовь проявляются теперь, как никогда (она сейчас – моя бессменная сиделка, моя единственная опора), от любых будущих нападок.

Когда я умру, я прошу ее похоронить меня в Париже, на русском кладбище. Ни живым, ни мертвым я не хочу возвращаться в страну, которая причинила мне и моим близким столько боли, страданий, унижений. Я – русский человек, но советским себя не считаю. Надеюсь, что моя жена и сын не нарушат моей воли, несмотря на все трудности, которые ожидают их в связи с моим решением. Париж, 5 ноября 1986 г. А. Тарковский.

Безусловно, можно понять и оправдать скорбную горечь этих строк, ибо в те тяжелые дни в глазах режиссера киночиновники заслонили тех, кто искренне любил Андрея на родине, чиновный аппарат стал олицетворением страны в целом.

Впрочем, Андрей оказался пророком – едва успело остыть его бренное тело, как сестра начала борьбу за владение им.

Рассказывает Норман Моццато:

Когда я был на похоронах Андрея в Париже, ко мне обратилась Марина Тарковская так, как будто знала меня давно. Говорит:

– Норман, вы человек свой, вы все понимаете, ну убедите этого человека (то есть Ларису), что обязательно его тело надо похоронить в Москве.

Я говорю:

– Марина, причем здесь я? Я друг Андрея, но я не имею такого влияния на Ларису. Она делает то, что сказал Андрей.

Марина настаивала, но я отказался говорить с Ларисой об этом. Конечно, было организовано давление, чтобы получить его тело обратно. «Строить» посмертную дружбу на основании трупа, мне кажется, это нехорошо. Нужно было подождать хотя бы десять лет…

Атаки на Ларису шли со всех сторон. В борьбу оказались втянутыми и советские дипломаты во Франции. Возвращение тела опального художника в Москву было бы сильным пропагандистским актом, и посольские работники это прекрасно понимали. Но – все усилия советской стороны оказались напрасными. Закулисная дипломатия не смогла победить французские законы и волю вдовы режиссера.

В наше смутное время трудно пророчествовать, да и не столь это важно, когда речь идет о судьбе великого художника. Быть может, когда-нибудь в будущем прах Андрея вернется в Россию, как вернулся в нее прах Федора Шаляпина, а, быть может, и нет. Как бы то ни было – причастившийся фантастической судьбы России, Андрей Тарковский навсегда останется ее сыном. И одновременно – сыном мира.

Вспомним «Ностальгию»… Смысл фильма много глубже, чем художественное выражение идеи тоски по родине… Этот фильм – свидетельство той большой, метафизической ностальгии, которую Андрей Тарковский всю жизнь носил в себе.

Словами «безумца» Доменико Бог говорит Святой Екатерине: «Ты такая, какой нет. А я – тот, кто есть». В интервью итальянскому телевидению Тарковский так изложил смысл фильма:

Во всех нас что-то идет не как следует, все мы хотим лучше реализовать себя и, тем самым, быть самим собой: вот тоска, которую я хотел подчеркнуть. Это ностальгия не по чему-то конкретному, а скорее – направление нашего духовного развития. Горчаков действительно хотел любить, наблюдать, идти к ближнему, но это ему не удавалось. Если жизнь лишена творческой направленности, она теряет смысл. Ностальгия – это драма каждого из нас. Для меня важно чувствовать, что есть кто-то сильнее нас…