Счастье связано с моим детством. Когда я жил с мамой на хуторе под Москвой, – я вспоминаю это время как огромное счастье. Это было очень счастливое для меня время, потому что я был еще ребенком, был связан с природой, мы жили в лесу. Я чувствовал себя совершенно счастливым. Потом уже я не чувствовал ничего подобного.

При этих словах сразу вспоминаются удивительные кадры из фильма «Зеркало» – дом в лесу, открытые окна, ветер, шумящий в ветвях деревьев, таинственное и торжественное чудо открытия мира детской душой…

Мое детство я запомнил очень хорошо. Для меня это главное, что было в моей жизни. Потому самое главное, что оно определило все, что сформировалось во мне гораздо позднее. Детство определяет всю жизнь человека, особенно если он впоследствии связан с искусством, с проблемами внутренними, психологическими…

Память, связанную с детскими чувствами, многие годы Андрей считал лучшим другом и советчиком, когда дело касалось творчества. И только в конце жизни он совершил поворот на 180 градусов.

В одном из последних интервью режиссер вдруг «взбунтовался», заявив, что воспоминания детства никогда не делали человека художником:

Отсылаю вас к рассказам Анны Ахматовой о ее детстве. Или к Марселю Прусту. Мы придаем несколько чрезмерное значение роли детства. Манера психоаналитиков смотреть на жизнь сквозь детство, находить в нем объяснения всему – это один из способов инфантилизации личности…

Мотивы и суть творчества гораздо сложнее, намного неуловимее, чем просто воспоминания о детстве и его объяснения. Я считаю, что психоаналитические истолкования искусства слишком упрощенны, даже примитивны.

Ну что тут скажешь! Разве только то, что в данном случае Андрей поступил как ребенок, который, желая утвердить свою самостоятельность, независимость от мира взрослых, нарочито совершает какие-то шокирующие поступки.

В год 60-летия Андрея Тарковского кинокритик Виктор Божович обратил внимание на то, что в советской прессе за разговорами о «политическом» аспекте судьбы режиссера его творчество отошло на задний план:

Несколько лет назад о Тарковском писали главным образом как о жертве «системы». Сегодня уже видно, насколько узки для него такие рамки. Конечно, ему мешали партийные чиновники, мешала царившая вокруг атмосфера недоброжелательства, подозрительности. Но разве соизмеримы эти помехи с преградами, которые он преодолевал в тех сферах творчества, куда был вхож только он?

Гениальность – тайна за семью замками. Но мысли гения всегда отбрасывают свет на окружающих, и из этих отблесков можно попытаться составить приблизительный портрет огня. Итак…

Рассказывает Александр Мишарин о совместной работе над сценарием «Белого дня»:

В самом начале 68-го года мы взяли путевку на два месяца в Дом творчества «Репино». Первый месяц мы занимались чем угодно только не писали, а общались. Потом все разъехались, мы остались вдвоем. Была ранняя весна, в феврале пошла капель, солнце такое, что можно было открывать окна.

С самого утра Андрей приходил ко мне в номер, мы обговаривали эпизоды. Главное, и это поражало меня всегда, что каждый рассказанный им эпизод был на пределе отточенности формы. Не просто: «Мы напишем об этом». Нет, мы знали, как это выглядит, как решается, какой это образ, какая последняя фраза. Каждый раз отправная точка для его построений была разная. Мы могли начать вспоминать «Детство, отрочество, юность» Толстого, Карла Ивановича, а потом сцены разрушения церквей, и тут же рождался эпизод. Это было какое-то вулканическое извержение идей, образов. И он всегда добивался крайне точного зрительного образа и безумно радовался, когда это получалось. Я помню, как мы не могли найти один эпизод. Мы ходили, думали, искали, и никак ничего не приходило на ум.

– Бездарно, бездарно, бездарно, оба бездарны… – повторяли мы. И вдруг я сказал:

– Ты знаешь, вот мне в детстве птица на голову села. И он, как пружина, взвился. Он уже увидел этот эпизод.

Наконец наступил момент, когда нужно было сесть и систематизировать все, что мы придумали. У нас получилось примерно 36 эпизодов. Это было многовато, мы обсуждали каждый и дошли до 28 эпизодов, которые и должны были составлять наш будущий сценарий. С легкостью гениев и легкомыслием молодости мы посчитали, что на запись придуманного уйдет 14 дней. Утром каждый из нас пишет по эпизоду, мы сходимся, читаем, обсуждаем. Если говорить правду, так и было на самом деле: утром мы расходились по комнатам, в 5 часов собирались, читали вслух, правили. Мы заранее обговорили, какой эпизод пишет каждый из нас, и дали друг другу слово, что никто в жизни не узнает, кто какой эпизод писал, кроме одной сцены, которую Андрей написал когда-то раньше и опубликовал историю с продажей сережек. Я за это его очень ругал, он извинялся, хотя формально он был прав – история была вполне самостоятельна. Но принцип есть принцип.

Итак, 28 эпизодов мы написали действительно за 14 дней. Вообще писалось очень быстро, невероятно быстро, без переделок и помарок. Но все-таки был один конфликтный случай с самым, на мой взгляд, сложным эпизодом, который достался мне. Это был единственный раз, когда в чем-то мы не совпали, и единственный эпизод, когда что-то переписывалось. Андрей прибежал ко мне в час дня, прочитал написанное мной, и я понял, что он недоволен. Я раздраженно спросил его:

– Ну, что?! Что тебя не устраивает?! Мы ведь все обсуждали, обговаривали, я так и написал…

Он сказал совершенно замечательную фразу:

– Знаешь, немного поталантливее бы.

Меня это так оскорбило, что я разорвал все написанное на куски, «к чертовой матери», обозвал его всякими словами. За обедом мы фыркали друг на друга, не разговаривали, после обеда я лег спать, заснуть не мог, встал и к ужину переписал все заново. Андрей несколько раз открывал дверь, я оборачивался, рычал на него. Он чувствовал, что я «в заводе», и не мешал. Позже он пришел, прочитал, бросился на шею, расцеловал меня – он был человек крайних оценок. После этого мы собрали 28 эпизодов, разложили, и нам показалось, что все нормально. Появилась бутылка водки, которую мы припасли на этот случай, открыли… Тут мы решили ставить эпизодам оценки: вот этот пять, этот четыре, этот три… Получилось две тройки, две четверки, остальные пятерки…

На съемках Андрей полностью погружался в каждый эпизод. Это вообще было своеобразием его творческого метода – слияние автора и героя. Во время работы над «Ностальгией» он говорил Тонино Гуэрре:

Я хочу снять сцену на фоне окна, на котором лежит отблеск заходящего солнца – настоящий закат. Я знаю, что солнце зайдет за пять минут. Я бы хотел, чтобы действующие лица играли во время заката, – в то время, когда отблеск солнца на стеклах темнеет и гаснет. Нужно соединить возбуждение зрителя, актера и героя…

Тарковский не раз говорил о том, что резко делит работу на два главных периода: период подготовительный и период съемок. Первый – счастье, второй – добровольная каторга.

Мне очень нравится сочинять мои фильмы. Придумывать их, писать сценарии, выдумывать мизансцены, искать место для актеров, то есть придумывать все, что связано с постановкой будущего фильма. Но снимать фильм, по-моему, очень и очень скучно и неинтересно… Когда все придумано, когда все уже сделано, когда ты все уже изобрел, тебе надо еще, опираясь на кинематографическую технику, реализовывать это все. Это самый скучный момент.

Андрей немного лукавил. Конечно, творческий характер работы сохранялся и на съемочной площадке, и в монтажной, и при озвучивании фильма. Но при этом на творчество накладывалась необходимость строжайшей дисциплины. Это было обусловлено и производственным процессом (от соблюдения сроков съемки зависела оплата всех ее участников), и отношением Андрея к творческой работе как к высокому долгу.

По словам Людмилы Фейгиновой, монтажера советских фильмов Тарковского, все, кто работал с ним, проходили своеобразный отбор.