— Совершенно.

— Но тогда, черт подери, — по обыкновению поставил я вопрос ребром, — как вам удалось добыть на это у дяди Тома драгоценный металл? Он что, не платил в этом году подоходный налог?

— Как бы не так. Я думаю, даже в Лондоне были слышны его стенания по этому поводу. Бедняжка, как он страдает, когда приходится платить!

Это правда. Дядя Том, хоть денег у него куры не клюют, пока не отошел от дел, был одним из князей рынка, которые везут с Востока золото мешками, тем не менее испытывает глубокое отвращение к тому, чтобы псы из Налогового управления совали лапу к нему в карман и выгребали свою долю. Расставаясь со своими кровными, он потом неделями отсиживается где-то в углу, обхватив голову руками и бормоча про разорение и бедственные плоды социалистического законодательства: что с нами со всеми будет, если и дальше так пойдет?

— Да, он мучается, как душа грешника в аду, — подтвердил я. — И однако же, несмотря на это, вы обобрали его на изрядную сумму. Как вам это удалось? Из того, что вы вчера говорили мне по телефону, у меня сложилось впечатление, что он сейчас менее всего склонен к тратам. Мне представилось, что человек прижал уши и ничего слышать не желает, как Валаамова ослица.

— Ну, ты-то что знаешь про Валаамову ослицу?

— Я? Да я знаю Валаамову ослицу, как свои пять пальцев. Вы забыли, что я, еще учась у преподобного Обри Апджона в начальной школе, один раз получил приз за лучшее знание Библии?

— Списал, конечно.

— Ничего подобного. Совершенно честно. Но вернемся назад. Как вы исхитрились уговорить дядю Тома раскошелиться? У вас на это, я думаю, ушло целое ведро, дамских уловок?

Мне бы не хотелось неуважительно говорить про любимую тетушку, утверждая, будто она хихикнула в ответ, но то, что я от нее услышал, сильно смахивало на хихиканье, тут двух мнений быть не может.

— Да вот, исхитрилась.

— Но как?

— А ты чего суешь нос, куда тебя не просят? Исхитрилась, и все.

— Понял, — кивнул я и оставил эту тему. Мне показалось, что тетя Далия не хочет разглашать информацию. — А как продвигаются переговоры с Троттером?

Но и тут я, по-видимому, коснулся обнаженного нерва. Тетя перестала хихикать, и лицо ее, обычно, как я уже говорил, покрытое здоровым румянцем, положительно побагровело.

— Лопни его потроха! — произнесла она с таким напором, от которого в прежние годы ее соратники по «Куорну» и «Пайчли» подскакивали в седлах, — Не знаю, что с ним такое, с чертовым сыном. Уже умял девять обедов и восемь ужинов, созданных Анатолем, но от разговора по существу уклоняется. Не говорит ни «да», ни «нет».

— Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», я часто пою ее в ванне. Мотив такой…

Я затянул было песню высоким, приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.

— Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, — ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.

— А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, — проговорила она, когда очнулась. — В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это — единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?

— Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?

— Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.

— Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?

— Нет, конечно. Я все время — сама любезность.

— И однако же — вот.

— Именно что вот, гори все огнем.

Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.

— Грустно, — пробормотал я. — А казалось, улыбается надежда на лучшее.

— Да, так казалось, — подтвердила тетя Далия. — Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.

— Может быть, конечно, он просто обдумывает.

— Может быть.

— Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни «да», ни «нет».

— И увиливает?

— Может и увиливать. А что же еще ему остается?

Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это-время открылась дверь, и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре — очками в черепаховой оправе.

— Послушайте, — сказало лицо, страдальчески искривившись, — вы не видели Флоренс?

Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.

— Я думал, может быть, она с вами.

— Нет, она не со мной.

— А-а, — произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.

— Эй! — успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. — Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.

Я, конечно, не ожидал, что, узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.

— У меня была переписка с мистером Вустером, — холодно произнес он. — Мы также говорили с ним по телефону.

И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.

— Это был Перси, — пояснила тетя Далия. Я ответил, что догадался.

— Ты заметил, какое у него было выражение лица, когда он произнес имя Флоренс? Ну, просто умирающий гусь под дождем.

— А вы заметили, — со своей стороны, осведомился я, — какое у него было выражение лица, когда вы произнесли имя Берти Вустер? Ну, просто человек нашел дохлую мышь в кружке с пивом. Не особенно любезный господин. Не в моем вкусе.

— Еще бы. По-моему, на такого типа даже родная мать не могла бы смотреть без отвращения. А вот у мамаши Троттер, представь себе, он любимчик. Она в нем души не чает. Обожает его так же страстно, как ненавидит миссис Бленкинсоп, жену советника Бленкинсопа. Во время вашего совместного ужина она упоминала миссис Бленкинсоп?

— Несколько раз. А кто это?

— Ее соперница в борьбе за место королевы ливерпульского света.

— Неужели и в Ливерпуле борются за первенство в свете?

— Еще как. Троттер и Бленкинсоп идут, я слышала, ноздря в ноздрю. То одна вырывается на полноса вперед, то другая. Борьба не на жизнь, а на смерть, как раньше в Нью-Йорке боролись за превосходство четыреста богатейших семейств. Но зачем я тебе это рассказываю? Твое место сейчас в саду на закате, поймай Перси и взбодри его неприличными анекдотами. У тебя, надеюсь, имеются в запасе неприличные анекдоты?

— Да, пожалуй.

— Тогда двигай вперед. «Так ринемся в пролом еще раз, / Завалим стену мертвыми телами!»[28] Улю-лю! Йойкс! Гони, гони! — заключила тетушка, вернувшись к охотничьему жаргону своей молодости.

Ну, что ж. Когда тетя Далия приказывает двигать вперед, то встаешь и двигаешь, это, кто понимает, в ваших же интересах. Но из дома навстречу закату я вышел в довольно безрадостном настроении. Перси Горриндж произвел на меня впечатление человека, растормошить которого будет нелегко. В нем угадывалась такая же суровость и неумолимость, какую я заметил в Чеддеровом дяде Джозефе во время нашего краткого общения в полицейском суде на Винтон-стрит.