Первый раз, когда он обратился к Джеймсу с просьбой объяснить непонятные слова из передовицы, Джеймс даже обрадовался, рассчитывая на то, что Адольф решил забыть былое, и, удовлетворившись половиной кроны, решил выказать свое дружеское расположение таким оригинальным образом.

Это было разумно и даже похвально. Его сердце оттаяло. Он прочитал всю статью, разъяснил ее, даже указал неправильные глаголы, и так мастеровито, что Адольф отмел сомнения по поводу его квалификации. Учитель — хороший; значит, нельзя его упускать.

Повторное появление Адольфа на следующее утро несколько охладило Джеймса, но он решил не отказывать страждущему знаний иностранцу. На этот раз лекция была менее исчерпывающей, но вполне удовлетворительной, если судить по тому, что и на следующее утро Адольф нашел нужным ее повторить. Как видно, его вера в талант учителя была непоколебима.

На этот раз он застал Джеймса за письменным столом.

— Ой, хватит! — простонал Джеймс. — Заберите свою газетенку. Не видите? Я занят и не собираюсь тратить на вас все мое время. Пошел, пошел!

— Там есть много слоф, которые мне не знать, — терпеливо начал Адольф.

Джеймс в сердцах произнес одно из таких слов.

— Но есть слофо, — продолжил Адольф, — которое я знать очень хорошо: «Целофать!»

Джеймс взглянул на него. В диалоге непроизвольно образовалась пауза.

Двумя минутами позже урок английского был в разгаре.

В течение следующих двух недель Джеймсу пришлось убедиться в правдивости всего того, что ему довелось слышать о любви германцев к знанию. Английская молодежь тратит свое драгоценное время в лености и праздности, а вот немецкая — зря его не теряет. Особенно не терял времени Адольф, который все больше походил на репейник или рыбу-прилипалу. Каждый день, сразу после завтрака, как раз в то время, когда могла решиться литературная судьба Джеймса, если бы он имел хоть капельку покоя и уединения, дверь в его кабинет бесцеремонно распахивалась, и начинался урок.

Так больше продолжаться не могло. Последней каплей стала идея Адольфа включить в его учебное расписание вечерние лекции.

Джеймс, как вы уже знаете, имел привычку пропустить вместе с мистером Блатервиком чашечку-другую кофе. Ровно через две недели после злополучной беседы о поцелуях, уже у дверей мистера Блатервика, его поймал Адольф со своей вечерней газетой.

Что-нибудь должно было подсказать Адольфу, что момент выбран неверно. Начнем с того, что у Джеймса болела голова (нельзя безнаказанно общаться с подрастающим поколением); кроме того, утренний урок полностью выбил из его головы просто гениальнейший замысел; и наконец, только что Виолетта передала ему его же собственные послания, не нашедшие должного понимания у редактора. Об этом Джеймс и думал, когда Адольф обратился к своему учителю.

— Прошу простить, — сказал Адольф, разворачивая газету. В глазах Джеймса появился недобрый огонек.

— Вот, — продолжил Адольф, — неперефотимая икра слоф Я ее не понимать.

Как раз в этот момент Джеймс и дал ему под зад. Адольф подпрыгнул, как испуганная серна.

— Са што…? — вскрикнул он.

Джеймсу уже было нечего терять, и он заехал Адольфу в ухо.

— Хо! — заметил студент, отпрыгивая назад. Затем он добавил пару слов на своем родном наречии и продолжил: — Ну, подошти! Герр Платерфик ошень опрадуется моя маленький история.

И убежал. Джеймс повернулся и отправился восстанавливать свою нервную систему неизменной чашечкой кофе.

Тем временем, склонившись у камина и пребывая в глубокой задумчивости, мистер Блатервик размышлял о нелегкой судьбе хозяина школы. Владелец Хароу Хауса был суровым человеком, таким, которые никогда не покидают рядов, даже если речь идет о борьбе с бакенбардами. У него был блуждающий взгляд, подразумевающее присутствие тела, но явное отсутствие духа. Мамаши, приводящие в первый раз своих сыновей в школу, замечали в этом отсутствующем взоре большую работу ума. «Голова! — говорили они. — Совершенно не знает отдыха. Говорит с тобой, а сам решает большие проблемы. Совсем как Гораций».

В настоящий момент его голова решала большую проблему, связанную с его шурином, Берти Бакстером. Чем больше он размышлял над эпохальными событиями его жизни, тем глубже входила в душу горечь. Берти был вымогателем по призванию. Наш век — век профессионалов, а Берти был специалистом по займам, и на этом поприще проявлял просто сверхъестественную изобретательность. Время было не властно над его талантом. Иногда он выбирал развязность, иногда — деликатность, которой мог убаюкать любого. Мистер Блатервик уже многие годы был для него дойной коровой. Как правило, хозяин Хароу Хауса расставался с деньгами сравнительно легко. Берти умел придать передаче денег нечто такое, что позволяло жертве думать о ней, как о не таком уж плохом вложении капитала. Но как только личный магнетизм исчезал вслед за своим хозяином, его сменяли размышления. Им и предавался сейчас мистер Блатервик. Почему, спрашивал он себя со всей суровостью, он должен терпеть всяких Берти? Разве нет у Берти своего источника дохода? И вообще, кто такой…

В этот момент вошла Виолетта с послеобеденной чашкой кофе и почтой.

Писем было всего два. На одном из них он с негодованием заметил почерк своего шурина. Кровь застучала в его висках. Неужели этот тип решил, что теперь он сможет занимать по почте? Он разорвал конверт, оттуда выпорхнул чек на пять фунтов.

Это произвело на мистера Блатервика ошеломляющий эффект. То, что это письмо не содержало просьбы о деньгах, было само по себе удивительным, но то, что в нем к тому же был еще и чек на пять фунтов, было просто нереальным и фантастическим.

Он открыл второе письмо. Оно было коротким, но содержательным. Его автор, почтенный Чарльз Джей Пикервиль, в самых любезных словах и выражениях отзывался о его школе и выражал надежду, что мистер Блатервик сочтет возможным принять трех его сыновей, семи, девяти и одиннадцати лет соответственно. А порекомендовал ему эту замечательную школу не кто иной, как его друг, мистер Герберт Бакстер.

Первые чувства мистера Блатервика были смешанными. Сначала он испытал жгучие угрызения совести за то, что мог и в мыслях допустить несправедливость к этому святому человеку. Потом наступило что-то вроде восторга.

Виолетта стояла рядом, держа в руках поднос. Вначале взгляд мистера Блатервика упал на него, затем — на нее.

Надо сказать, что она была совершенно очаровательным созданием. От ее внимания не ускользнуло, что принесенные ею вести оказались добрыми, и, чувствуя почти личную ответственность, она улыбнулась мистеру Блатервику.

Блуждающий взгляд Блатервика остановился на Виолетте. Большая часть его сознания была уже в светлом будущем, тешась заботами о разросшейся до невероятных размеров школе, истинной Мекке для богатых родителей и эксцентричных миллионеров. Оставшейся части вполне хватало для того, чтобы понять, что он в великолепном расположении Духа и почему-то благодарен Виолетте. К сожалению, эта часть его сознания была все же слишком мала, чтобы вовремя предупредить его о неуместности, пусть даже и отеческого поцелуя, которым он незамедлительно одарил Виолетту, ц тут в комнату вошел Джеймс Датчет.

Джеймс замялся в дверях. Виолетта, ничтоже сумняшеся передала ему чашку кофе и выпорхнула из кабинета, оставив немного напряженную атмосферу.

Мистер Блатервик осторожно кашлянул.

— Тучи. К дождю, наверное, — безмятежно начал Джеймс

— А?

— К дождю, говорю.

— А, да-да, — нашелся Блатервик. Они помолчали.

— Жаль, если дождь начнется, — продолжил тему Джеймс.

— Да, жаль будет. Они помолчали еще.

— Да… Датчет, — начал Блатервик.

— Я вас слушаю.

— Я… эээ… может быть… Джеймс был весь внимание.

— Еще сахарку?

— Спасибо, достаточно, — ответил Джеймс.

— Очень бы не хотелось, чтобы дождь пошел. На этом беседа замерла.

Джеймс отставил свою чашку.

— Мне надо кое-что написать. Я, пожалуй, пойду, — сообщил он.