Опорожнив бутылку, Но легла. На полу валялась недоеденная картошка, я не стала надевать свою ночную рубашку с вышитой луной и первый раз в жизни не почистила на ночь зубы. Я была легка как перышко, в голове было спокойно и ясно, там больше не толпились слова, только жесты, я спихнула на пол промасленные пакеты, забралась под одеяло и погасила свет.

Проснулась я в восемь. Был понедельник, я подумала о Лукасе, о мсье Маране, который сейчас, должно быть, делает перекличку. Я повторяла в уме вместе с ним: Амард — здесь, Антуан — здесь, Бертло — здесь, Бертиньяк?.. Я видела его как наяву, слышала удивленное молчание класса. Мадемуазель Бертиньяк нет, мадемуазель Бертиньяк покинула свою жизнь, мадемуазель Бертиньяк исчезла.

Я успела уже все убрать, собрать чемодан, выкинуть остатки ужина и сосчитать цветы на обоях, когда Но проснулась. На метро мы доехали до вокзала Сен-Лазар, напротив нас какой-то мужчина не переставая вставал и садился, поправлял воротник, галстук, одергивал рубашку, смотрелся в стекло, потом, через несколько секунд, начинал все сначала — те же движения в том же порядке. Еще одно доказательство того, что в этом самом порядке вещей что-то явно не в порядке. Достаточно посмотреть вокруг. Достаточно заглянуть в глаза людям, сосчитать тех, кто разговаривает сам с собой, кто бредит наяву, достаточно просто спуститься в метро. Я думала о побочных эффектах жизни, которые нигде не обозначены, нет ни инструкции, ни указаний, как от этих побочных эффектов избавляться. Я подумала, что насилие было и в этом тоже. Насилие — повсюду.

По перрону гулял ветер, мы укрылись за щитом расписания поездов и стали искать наш. Ближайший поезд до Шербурга уходил через два часа. Нашли зал ожидания и уселись на пластиковые стулья как можно дальше от входной двери. Но скрутила себе сигарету, сказала — пойду куплю билеты, жди меня здесь.

Не знаю, как я не увидела, что она взяла с собой чемодан, не знаю, как такое вообще возможно. Я еще раз спросила, хватит ли у нее денег, она повторила — не беспокойся об этом, я уткнулась носом в сумку, чтобы найти платок, а она тем временем ушла. Я не видела, не видела, не видела, что она взяла с собой чемодан.

Я ждала ее. Не волновалась. Ждала полчаса. Потом еще полчаса. А потом заметила, что нет чемодана. Я еще подождала, потому что ничего другого не оставалось. Она не могла уехать без меня. Я ждала, потому что боялась, что мы разминемся. Ждала, не двигаясь, чтобы ей было легко меня найти. Я ждала, ждала, пока не наступила ночь. Кажется, я ненадолго задремала, в какой-то момент мне показалось, что кто-то хлопает меня по плечу, я обернулась, однако никого не было. Я ждала, но она не вернулась.

Было холодно, и я ничего не ела со вчерашнего вечера. Когда ушел последний поезд на Шербург, я вышла из здания вокзала, побрела по улице Сан-Лазар, вокруг сновали машины, автобусы, все двигалось, шумело, сигналило, у меня так кружилась голова, что пришлось остановиться. В уголке кармана я нащупала миниатюрный «Опинель»,[15] который Лукас как-то обронил в классе и не заметил, а я подобрала и с тех пор всегда таскаю с собой.

Но меня бросила. Она уехала без меня.

Улица вокруг жила своей шумной, беспорядочной и запутанной жизнью.

Мы ведь вместе, а, Лу, мы ведь вместе, ты доверяешь мне, ты мне веришь, позвони, когда выходишь, я буду ждать тебя внизу, я жду тебя у кафе, платят лучше, но я работаю по ночам, дай поспать, я подыхаю, я не могу пошевелиться, не надо об этом говорить, мы вместе, Лу, если ты приручишь меня, я стану для тебя единственным в мире, попросите, пожалуйста, Сюзанн Пивет, проводи меня, если можешь, ты задаешь слишком много вопросов, Лу, ну а ты что думала, так ты поедешь со мной, пойду куплю билеты, это не твоя жизнь, понимаешь, Лу, это не твоя жизнь.

Я шла пешком до самого дома, у меня не было денег, не было проездного, у меня ничего не было. Я шла долго, не спеша, не просила помощи, не обращалась в полицию. Ногам было больно в кроссовках. Со мною что-то случилось. Только что. Что-то такое, смысл чего мне необходимо понять, измерить, взвесить — раз и навсегда. Я не считала ни светофоры, ни «рено-твинго», не производила умножений в уме, не искала синонимов разрыва или определений сложности. Я шла, глядя прямо перед собой, я знала дорогу, со мною что-то произошло, что-то заставило меня повзрослеть. Я больше не боялась.

Я позвонила в дверь, открыла мама. Волосы растрепанные, глаза красные. Она стояла передо мной и, казалось, не могла обрести дара речи, а потом вдруг резко притянула меня к себе, без звука, и заплакала так, как я еще ни разу не видела. Не знаю, как долго мы так стояли, в молчании, ее тело содрогалось в рыданиях, у меня все болело, но не было слез, просто мне было так больно, как никогда прежде. Наконец она сказала — ты нас так напугала, и ушла в гостиную звонить отцу, который был в комиссариате.

Мы с Лукасом выжидали несколько недель, прежде чем отправиться к Женевьеве в «Ашан». Доехали на метро до станции «Баньоле», взяли тележку, вошли в супермаркет. Отовсюду лилась музыка, звенели колокола, прилавки были уставлены пасхальными яйцами. В мясном отделе мы встали в очередь. Женевьева узнала меня, сказала, что освободится через четверть часа, и велела ждать ее в кафетерии.

Мы ждали ее под оранжевыми плафонами, потягивая кока-колу. Женевьева пришла без своей кружевной наколки, у нее было только двадцать минут. Лукас предложил ей кофе, она отказалась. Я надеялась, что, может, Но прислала ей открытку в память о том времени, которое они провели втроем с Лоисом, может, ей захотелось сказать, что она хорошо доехала, устроилась, что все прекрасно. Женевьева ничего не знала. Она рассказала нам о Лоисе то же самое, что и Но, — уехал в Ирландию, обещал писать. Только Но не получила ни одного письма. Ни в интернате, ни позже. От воспитателя они узнали, что Лоис живет в Вексфорде, работает в баре. Лоис никогда ей не писал.

Мсье Маран только что закончил последний урок. Мы записывали за ним, не пропуская ни слова, пусть это и был последний день учебного года. Он закончил на четверть часа раньше, чтобы мы успели убрать класс. Мы снимаем со стен объявления, аккуратно сворачиваем карты и графики, стены во время каникул будут красить.

На следующий год Лукас переедет к матери в Нейи, они продают квартиру.

На следующий год я пойду на день рождения к Леа Жермен, она заставила меня дать обещание перед свидетелями.

На следующий год мсье Марана здесь уже не будет, он выходит на пенсию. Он выглядит немного грустным, хотя и ворчит, что уровень знаний падает год от года и лучше уж уйти на пенсию до того, как придется преподавать стаду баранов.

Я вижу в окно светлое небо. Неужели мы действительно столь малы и ничтожны, что ничего не можем?

Мы тянемся к двери, все тепло прощаются с мсье Мараном — хороших каникул, всего доброго, отдохните как следует. Когда я выхожу, он окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк?

— Да?

— Я хотел дать вам кое-что.

Я подхожу к столу. Он протягивает мне старую книгу, обернутую коричневой крафтбумагой. Я беру, открываю на первой странице, не успеваю прочесть название, только надпись: «Пьер Маран, 1954».

— В молодости эта книга была очень важна для меня.

Бумага пожелтела, кажется, книге четыре или пять столетий. Я благодарю, мы одни в классе, я смущена, не знаю, что надо говорить в таких случаях, я уверена, что это очень дорогой подарок, я бормочу несколько раз «спасибо». Направляюсь к двери, но он опять окликает меня: