— Э-э… Спасибо… Н-нет… Я не могу. (Какой богатый диалог, сказал бы мой отец.)

Мне до смерти хочется сказать «да!», но мало ли…

Может, он приглашает просто от скуки… А вдруг он меня поцелует… Может быть, ему охота просто поболтать.

Но мало ли что…

Когда целуются, в каком направлении надо двигать языком? (По логике, по часовой стрелке, но, кажется, когда целуются, не думают о логике, о порядке вещей, значит, вполне возможно, что против часовой стрелки…)

— Мне надо домой. Спасибо. Возможно, в другой раз.

Он уходит, руки в карманах, внизу его джинсы сильно обтрепаны, потому что постоянно волочатся по земле. Он очень хорош, даже издалека. Может, никакого другого раза не будет. Может, в жизни вообще бывает один-единственный шанс, и горе тебе, если ты его упустил, он уже никогда не вернется. Может, я только что упустила свой шанс. В автобусе разглядываю пассажиров, думаю о том, смогли ли они поймать свою синюю птицу, внешне тому нет никаких подтверждений. У всех на лицах одинаковое выражение усталости, иногда смутная улыбка. Выхожу на две остановки раньше, чтобы пройтись, я часто так делаю, когда хочу подольше не идти домой. На вокзал я больше не наведываюсь, но прогуливаюсь иногда по бульвару Ришар-Ленуар, там вокруг всегда много бездомных — в скверах и парке, они собираются группами, окружают себя набитыми до отказа сумками, собаками, мятыми матрасами, устраиваются на скамейках, общаются, пьют пиво; когда им весело, они смеются, а иногда орут и ругаются. Часто среди них я вижу девушек с грязными волосами, в старой стоптанной обуви и все такое… Я наблюдаю за ними издалека: помятые лица, поцарапанные руки, черная от грязи одежда, беззубый смех.

Я смотрю на них и чувствую стыд, жгучий стыд быть на «хорошей стороне».

Я смотрю на них и боюсь, что Но станет такой же, как они.

Из-за меня.

Несколько дней назад умер Мулу. Десять лет жил он на улице, в нашем квартале. У него была «своя» вентиляционная решетка, на перекрестке, возле глухой стены, напротив булочной. Это была его территория. Несколько лет подряд я видела его, возвращаясь домой из начальной школы. Каждое утро и каждый вечер. Все ребята из школы знали его. Сначала мы его немного боялись. Но потом привыкли. Здоровались. Останавливались поболтать. Он всегда отказывался ночевать в приютах, даже в сильные холода, потому что туда не пускали его собаку. Люди приносили ему одеяла, одежду, еду. У него были свои привычки, он заходил иногда в кафе, что напротив, пил вино из пластиковых бутылок. Мы дарили ему подарки на Рождество. Мулу был из берберов, синеглазый. Красивый. Говорили, что он десять лет работал сборщиком на заводе «Рено». А потом от него ушла жена.

Ему стало плохо, и его отвезли в больницу. А на следующий день мы узнали, что он умер от легочной эмболии. Отцу об этом сообщил владелец кафе. На угол Мулу люди начали приносить фотографии, письма и даже стихи. Зажженные свечи и цветы. Через неделю состоялось собрание, сотни людей пришли к его осиротевшей палатке, которая так и осталась стоять на своем месте, никто не хотел ее трогать. А на следующий день «Паризьен» опубликовал статью о Мулу, с фотографией его угла, превращенного в алтарь.

Дама из кафе напротив взяла к себе его собаку. Собаку можно взять к себе, а бомжа — нет. Я подумала, что если каждый из нас приютит одного бездомного, если каждый поможет всего одному человеку — станет сопровождать его по всяким учреждениям, собирать нужные бумаги, — то тогда, возможно, их и не останется, бездомных?.. Но отец ответил, что это невозможно. Что эти вещи гораздо сложнее, чем мне кажется. Таков порядок вещей, и против многого мы, к сожалению, бессильны. Вот с чем, без сомнения, нужно смириться, чтобы стать взрослым.

Мы умеем строить сверхзвуковые самолеты и отправлять ракеты в космос, мы способны найти преступника по одному-единственному волоску или микрочастице кожи, мы выращиваем помидоры, которые сохраняют свежесть три недели и даже дольше, мы придумали малюсенький электронный чип, способный вместить пропасть информации. Мы умеем оставлять людей умирать на улице.

На новогодние праздники мы остаемся в Париже. Мама не любит путешествовать, горы, деревня — все это выше ее сил, она должна оставаться дома, на знакомой территории. По вечерам мне кажется, что я вижу нас снаружи, через окна гостиной: в глубине комнаты мигает зажженной гирляндой елка, она украшена старыми шарами и бусами, которые мы достаем каждый год из коробок и на которые никто из нас, по сути, не обращает внимания, даже мой отец, несмотря на его талант поддерживать иллюзию семейной жизни. Наверное, мы все с радостью согласились бы, что все эти манипуляции не имеют никакого смысла, но никто не произносит ни слова, и каждый год распаковываются одни и те же коробки, готовятся одни и те же блюда. Из Дордони приезжают бабушка с дедушкой, они проводят у нас ночь накануне Рождества. Единственное, что мне нравится, так это поздний ужин — бабушка с дедом посещают рождественскую службу, и бабушка отказывается есть до этого, иначе она засыпает в церкви.

На следующий день к нам на обед приходят тетя, дядя, их дети. Рождественское перемирие: все должны притворяться довольными и счастливыми, делать вид, будто все в полном ажуре. Например, за столом папина сестра вслух рассуждает о маме так, будто той здесь нет или она является предметом обстановки: Анук должна постараться встряхнуться, прошло много времени, уже пора взять себя в руки, ты не согласен, Бернар, это нехорошо для девочки, она и так достаточно травмирована, и ты выглядишь изможденным, ты не можешь все время быть и швецом и жнецом, нужно, чтобы она уже оклемалась. Отец же на это ничего не отвечает, а мама делает вид, будто ничего не слышит, и мы передаем друг другу блюда, кладем добавку индейки, баранины или чего-то там еще, выслушиваем занудные рассказы о каникулах на острове Морис: питание было рос-кош-ным, развлечения — за-ме-ча-тель-ны-ми, они познакомились с о-ча-ро-ва-тель-ны-ми людьми, а мальчики научились прекрасно нырять.

Я ненавижу, когда нападают на беззащитных людей, меня это бесит, особенно если речь идет о моей маме. Однажды я не выдержала и спросила: а как бы ты чувствовала себя, тетя Сильвия, если бы тебе довелось сжимать в объятиях твоего мертвого ребенка? В комнате тут же воцарилось гробовое молчание, я почти поверила, что тетка подавится устрицей. О, это был потрясающий момент, по маминому лицу скользнула легкая улыбка, а бабушка погладила меня по щеке, но через мгновение разговор возобновился.

Рождество — это ложь, которая заставляет всех членов семьи собираться вокруг мертвого дерева, разряженного в пух и прах; ложь, состоящая из пустых бесед, спрятанная под тоннами праздничного пудинга; ложь, в которую никто не верит.

Ну вот, все ушли. У меня на шее тоненькая золотая цепочка с кулоном в виде сердечка, подарок родителей. За столом я думала о Но, о Мулу, о Лукасе, я смотрела на стоящую передо мной тарелку и старалась сосчитать макаронины и число ударов ногой под столом. Мне очень нравится делить себя надвое и заниматься двумя вещами одновременно, — например, петь какую-нибудь песню и читать инструкцию или объявление. Я сама ставлю себе задачи, пусть они кажутся глупыми. Сорок шесть макаронин и пятьдесят четыре удара ногой. Перестаю считать. Бесполезно. Все равно не помогает забыть о единственной важной вещи: Но одна. Она где-то там, я не знаю где. Она подарила мне часть себя, а я ничем ее не отблагодарила.