– Как мне следует это понимать, ваше превосходительство? – спросила Софи.

– А вы не догадываетесь? – Энгельке лукаво прищурился.

– Да нет же, уверяю вас…

– Кое-что, очень долго вас занимавшее, кое-что, о чем вы просили императора во всех ваших письмах…

В груди у Софи мгновенно образовалась пустота. Ей страшно было задать вопрос, который напрашивался сам собой. Но выбора не было, и в конце концов она пролепетала:

– Неужели… мое возвращение в Россию?

– Ну разумеется! – весело вскричал Энгельке. – Конечно же, речь идет о вашем возвращении в Россию! Признайтесь, вы уже не верили, что это когда-нибудь случится!..

– Не верила, – бесцветным голосом подтвердила она.

Толстячок же словно вырос от радостной торжественности, его переполнявшей, распрямился и, сияя глазами, зубами и гладко выбритым подбородком, произнес, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Объявляю вам, сударыня, что его величество государь император, ознакомившись с вашим последним прошением, датированным 13 октября 1849 года, учитывая те обстоятельства, что вы являетесь француженкой и что муж ваш скончался семнадцать лет тому назад, решил позволить вам вернуться в Россию.

Ошеломленная Софи несколько мгновений молчала, тупо глядя перед собой. Можно было подумать, будто она так долго ждала этих слов, что теперь, когда наконец-то услышала их наяву, у нее недостало сил обрадоваться. Губернатор протянул ей лист бумаги, украшенный имперским орлом. Она бездумно прочла собственное имя, написанное посередине. Такой огромный лист, и таким красивым почерком исписан, и все это только для нее одной!

– Поверить не могу!.. – растерянно пробормотала Софи в конце концов. – Но почему теперь?.. Почему так поздно?..

– Хорошее дело сделать никогда не поздно, как говорят у вас во Франции! Могу предположить, что благоприятным для вас оказалось то обстоятельство, что покойного графа Бенкендорфа сменил граф Алексей Орлов. Однако должен предупредить вас о том, что вы не имеете права жить ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве. Вам предписано поселиться в вашем имении Каштановка, и вы сможете удаляться от него не более чем на пятнадцать верст.

Все время, пока Энгельке знакомил Софи с условиями освобождения, она чувствовала, что ею все сильнее овладевает неодолимая печаль. А когда подумала о доме, который только что купила, то окончательно пала духом. Самые дорогие ее сердцу намерения рассыпались в прах. И среди этих руин стоял удивленный Фердинанд Богданович Вольф с пустыми руками. И зачем только она писала все эти письма к императору? Что она надеялась найти в России, вернувшись туда? Племянника, который знал ее только по имени? Поместье, где она никому была не нужна? Отправившись в Каштановку, она снова окажется в ссылке! Теперь ее родным краем стала Сибирь, ее семьей – несколько декабристов, чьи страдания она делила в течение двадцати трех лет, а ее будущим, возможно, предстояло стать одному из них… Собственно говоря, Софи продолжала подавать прошения, оставаясь в полной уверенности в том, что власти ей откажут. Но вот ведь поймали на слове и – наказали, исполнив ее желание… Внезапно Софи осознала, что губернатор ждет от нее слов благодарности, хотя лицо его оставалось непроницаемым, и пробормотала:

– Благодарю вас… Я очень тронута…

К счастью, Энгельке приписал ее растерянность избытку чувств.

– Поздравляю вас, сударыня, – сказал он. – Вы – первая, на чью долю досталась подобная милость со стороны его величества. Надеюсь, вы окажетесь ее достойны. Когда рассчитываете выехать?

– Пока не знаю, – ответила Софи. – Все это для меня так ново! Не торопите меня, пожалуйста, господин губернатор, дайте хоть опомниться…

– Ну, разумеется, разумеется! Никто вас не торопит!..

Губернатор проводил ее до двери со всеми почестями, какие положены знатной даме. На пороге она еще нашла в себе силы улыбнуться. Но стоило оказаться на улице, и прежние мысли завладели ею с такой непреклонностью, что она перестала что-либо замечать вокруг себя. Решение императора пришлось некстати, невпопад, оно разошлось во времени с обращенными к нему мольбами. Он же отлично понимал, этот благодетель, что Софи ничуть не обрадует свобода, дарованная ей в пятьдесят семь лет! Разве можно принуждать человека выпить стакан воды, когда ему этого совсем не хочется, под тем предлогом, что некогда, умирая от жажды в пустыне, он молил об этом? Но ведь можно и отказаться от этой милости! И она от нее откажется, пусть ее потом станут считать неблагодарной! Возмущение, которое неминуемо вызовет такой поступок, Софи не пугало. «Я останусь здесь. Я поселюсь в своем новом доме. Фердинанд Богданович будет приходить ко мне играть на бильярде, читать, думать, отдыхать…» Она не вышла – вылетела из крепости на крыльях надежды и ярости. И первым делом решила отправиться к Фонвизиным, чтобы рассказать им о своей встрече с губернатором.

Здесь ее ждали с нетерпением, и не только Наталья с мужем, но и Полина и Иван Анненковы, Петр Свистунов и Юрий Алмазов. Из друзей Софи среди собравшихся не оказалось только доктора Вольфа – ему пришлось спешно выехать к больному в отдаленную деревню. Что ж, тем лучше! Она свободнее сможет высказать свое разочарование. В провинциальной бледно-лиловой гостиной с тяжелой, грубо сделанной, потемневшей от времени мебелью красного дерева царило тревожное настроение. По привычке каждый приготовился услышать дурную новость. Когда Софи рассказала о том, что за милость была ей оказана, все лица преобразило счастливое волнение.

– Дорогая моя, – воскликнула Полина, – какая нежданная радость!

Тем самым она словно подала сигнал к началу безудержного веселья. Софи, оглушенная нестройными восклицаниями, попыталась объяснить, что нисколько не обрадовалась полученному известию, но ее никто не слушал, все наперебой поздравляли, целовали ее, плакали у нее на плече.

– Добрая вестница! Голубка, прилетевшая в ковчег! Вы – голубка в ковчеге! – причитала Наталья, вытирая глаза скомканным платочком.

И в это мгновение в голове у Софи что-то щелкнуло. Она поняла, что стала жертвой чудовищного недоразумения. Нельзя, ни в коем случае нельзя разочаровывать всех этих славных людей. Как и она сама, они не раз просили позволить им вернуться в Россию. Приняв императорскую милость, она создаст тем самым прецедент, на который они смогут ссылаться впоследствии, добиваясь того же и для себя. Отказавшись от благодеяния, она рискует оскорбить царя и навсегда лишить его желания оказывать декабристам хоть какие-нибудь милости. Какими мелкими, легковесными были ее робкие желания одинокой женщины в сравнении с общей надеждой всех этих великих русских семей, оказавшихся вдали от земель их прадедов, надеждой всех этих сыновей и дочерей, родившихся в изгнании и не смеющих даже заявить свое право на то, чтобы носить имя собственных родителей!

– Наверное, вы счастливы без меры? – спросила Полина.

– Да, конечно! – пробормотала Софи.

Она заставила себя улыбнуться, хотя в горле стоял комок и щеки горели болезненным румянцем.

– Ах, как я вам завидую! – прижав обе руки к груди, воскликнула Наталья. – Вы снова, словно воскреснув из мертвых, появитесь в свободном мире! Вы отнесете весточку о нас всем друзьям! И расскажете, расскажете… Впервые за все эти годы кто-то из наших сможет рассказать о том, чем в действительности была наша жизнь здесь!

– Да уж, о нас ходит столько лживых рассказов! – вздохнула Полина.

Должно быть, она не могла позабыть отвратительный роман Александра Дюма «Учитель фехтования», в свое время изданный в Париже, – несколько экземпляров добрались и до Тобольска. В этом романе самым возмутительным образом была изложена история любви ее, Полины, и Ивана Анненкова. Писатель, неведомо где добывший сведения, изобразил ее французской гризеткой, влюбленной в преподавателя фехтования и продающей свою благосклонность молодому и распутному русскому аристократу. Автор вполне заслуживал, чтобы его хорошенько проучили, но он жил на другом краю света. А как написать из Сибири во Францию?