– Как вы себя чувствуете?

Ответом стал горячечный шепот:

– Я… хочу… умереть…

– Нет! Нет! – воскликнул генерал в суеверном страхе. – Господь с вами, Николай Михайлович! Я вам запрещаю! Слышите: за-пре-ща-ю! Скажите лучше: зачем вы бежали?

– Так… было… надо…

– Кто вам помогал?

– Никто…

– А Филат?

– Он… меня… обокрал… он… меня… бросил…

– Вы отдаете себе отчет в том, что сделали? Ваше поведение вынудило меня удвоить строгость в отношении ваших товарищей… а к вам самому…

Лепарский не закончил фразы: услышал, как нелепы сейчас выговоры, как смехотворны угрозы, обращенные к человеку, который, быть может, вскоре предстанет перед судом Божиим. От этого полутрупа уже поднимался мерзкий, тошнотворный запах.

Но остановиться ему было трудно.

– После всего, что я для вас сделал! – ворчал он. – Какая неблагодарность! Сами посудите, разве же я заслужил, чтобы вы так поступили со мной? Разве я мог быть причиной вашего бегства?

Опять он удивился своим словам и опять смутился.

– Простите меня, ваше превосходительство, – прошептал Николай.

И закрыл глаза. Ноздри его запали, из горла вырвался какой-то странный клекот.

– Николай Михайлович! – лепетал совершенно растерянный Лепарский. – Николай Михайлович! Эй! Эй! Что с вами, друг мой?.. Николай Михайлович!.. Прошу вас, прошу вас!..

«Он сейчас уйдет!.. Он умрет прямо тут, у меня на руках!» – в отчаянии подумал генерал. Мысль рассердила его, и он принялся кричать во все горло:

– Ватрушкин!!! Ватрушкин!!! Где он, этот дурак, черт его побери?! Вот послал Господь скотину на мою голову! Я же приказывал пойти за доктором Вольфом! А ну, кто там есть, – быстро! Быстрее, быстрее! Одна нога тут – другая там! Доктора сюда! Доктора!!!

Солдаты, которые принесли Николая и стояли теперь в стороне, глядя на происходящее со все возрастающим изумлением, бросились вон из палатки.

Доктор Вольф, войдя, нашел генерала присевшим на корточки у носилок. Станислав Романович пытался массировать руки умирающего, движения его были неловкими.

– Ох, доктор, ничего не получается! Сделайте что-нибудь!

Врач осмотрел больного, прощупал, послушал, взглянул на белье – все в кровавых испражнениях, выпрямился. Вид у него была крайне встревоженный.

– Ну что? – тоскливо спросил Лепарский. – Вы сможете его спасти?

На оплывшем лице старика с дряблыми щеками была написана поистине отеческая забота.

– Надежды мало, ваше превосходительство, – вздохнул доктор Вольф.

– Нет, это невозможно!.. А что с ним?

– Дизентерия. И запущенная. Слишком поздно…

Плечи Лепарского обвисли.

– Велите отнести его в вашу палатку, – сказал он. – А завтра, когда мы пойдем дальше, вы устроите Николая Михайловича в больничной повозке. Я рассчитываю на вас, Фердинанд Богданович, я надеюсь, что вы станете лечить его, как… как лечили бы меня самого!.. Ах, Боже мой, Боже милостивый, – бормотал старик. – Бедный мальчик!.. Но что же, что они все вбили себе в голову?.. Зачем бежать?.. Разве им тут плохо?.. Разве я не заботлив, не доброжелателен с ними…

Генерал умолк, подумал немного и добавил:

– Надо бы сиделку Николаю Михайловичу. Сейчас пошлю за его женой – госпоже Озарёвой передадут, чтобы к вам пришла…

Внутри тарантаса с поднятым верхом царил зеленоватый полумрак. Софи сидела на полу, прислонившись спиной к задней стенке, и смотрела на Николая. Он лежал рядом, укрытый коричневым шерстяным одеялом. Глаза были закрыты, и казалось, будто веки туго натянуты на глазное яблоко. Бледные губы приоткрывались, пропуская слабое, еле слышное дыхание. Выросла за это время бородка – густая, светлая… Стоило тарантасу дрогнуть на очередной колдобине, больной стонал – тоненько, словно ребенок. И каждый раз, как у него вырывался стон, Софи вздрагивала, словно в ней самой просыпалась боль. Она проклинала эту вечную для России пересеченную местность, эту изрытую ухабами дорогу, эту удушающую жару – проклинала все, от чего страдал ее несчастный муж. Со вчерашнего дня он находился между жизнью и смертью. Иногда открывал глаза, но вроде бы не узнавал Софи. Кожа у него была сухая, пульс редкий, слабый и неровный. Доктор Вольф лечил его каломелью, опийными клистирами, маковой настойкой, но понос все продолжался, кровавый, разрывающий внутренности. На лицо Николая то и дело садились мухи, и Софи рукой сгоняла их. Он поцокал языком – она поняла, дала ему пососать тряпочку, намоченную в рисовом отваре. Он принялся сосать эту ветошь – жадно, как младенец материнскую грудь, и видеть ввалившиеся щеки и выкаченные глаза было нестерпимо, сердце обмирало от жалости. Затем начался новый приступ колик. Когда это случилось при Софи впервые, ее едва не стошнило от зловония, но потом она преодолела брезгливость, сейчас она только обрадовалась тому, что муж избавился от еще одной порции мерзкого яда. Из него выходила, его покидала болезнь! Вот так постепенно… Она склонилась к мужу и стала вполголоса, как говорила бы с сыном, подбадривать его. Все мелкие чувства, и злость, и сожаления о былом отступили перед чудовищной угрозой конца, Софи думала теперь только о том, что не должна, не имеет права впустить смерть в тарантас. «Ты его не получишь, костлявая! – сказала она в сердце своем с яростной решимостью. – Слышала, ты, с косой? Не получишь!» В свете и тьме ее памяти перестала разыгрываться драма между ею и Никитой, истинная драма разыгрывалась здесь и теперь, ясным днем и на расстоянии вытянутой руки… Настоящее повелело прошлому умолкнуть…

Николай подтянул колени к животу, лицо его исказилось гримасой боли.

– Тихо, тихо, дружочек, сейчас пройдет…

Шепча, она гладила влажный лоб мужа.

Кишечник опустел, стоны прекратились.

Больной лежал на подстилке из травы, в пути ее было легче менять на свежую. Софи отогнула полог и подозвала двух бывших каторжников-уголовников, которые шли рядом с тарантасом. Они забрались наверх, один подхватил Николая под мышками, другой взялся за его ноги у бедер. Приподняли почти безжизненное и оттого казавшееся тяжелым тело. Одеяло соскользнуло, обнажилась плоть… хотя, на взгляд Софи, от плоти там мало что осталось: муж так похудел, что стал похож больше не скелет, чем на живого человека. Кожа буквально приклеилась к костям, не осталось даже намека на мышцы, вот – большая берцовая кость, вот – круглая, цвета слоновой кости, коленная чашечка, вот бедренная кость… едва дышащее пособие по курсу анатомии… Тарантас тем временем, покачиваясь, двигался дальше, и уголовникам было трудно устоять, даже расставив ноги.

– Эй, мадам, поспешите! – буркнул один из них.

Софи собрала грязную траву в мешок, выкинула из тарантаса и приготовила на досках свежую подстилку. Уголовники осторожно положили на нее больного и, переругиваясь, спрыгнули на дорогу. Им не нравилось выполнять эту работу – боялись подцепить «дурную хворь». А Софи даже и не думала, что можно заразиться, она была слишком поглощена борьбой со смертью, чтобы размышлять. Нынче на кон поставили жизнь, – и где уж там жмуриться при виде крови, где уж там морщиться от зловония! То, что зло со смрадом ретировалось из корчащегося, подвергаемого пыткам тела, выглядело для нее совершенно естественным, и ей не приходило в голову брезгливо отворачиваться. «Выздоравливай! Только бы ты выздоровел, остальное, что бы там ни было, мне совершенно все равно!» – шептала Софи, тыльной стороной руки возвращая сбившуюся прядь волос на висок. Ночь мешалась с днем, дни с ночами… Им достался, конечно же, самый скверный из тарантасов, движущихся в обозе! Еще несколько верст, – и он вообще развалится на какой-нибудь выбоине дороги. Голова Николая болталась туда-сюда и норовила свалиться с ее плеча.

В полдень, согласно предписаниям доктора, Софи дала больному погрызть древесного угля. Он скорчил гримасу отвращения, но послушался. Вскоре между зубами стала проступать черная слизь, и, когда с углем было покончено, Софи почистила мужу рот – как чистят младенцу. И тут снова из него хлынуло, Софи пришлось чуть податься назад. Но, слава Богу, на этот раз дело обошлось ерундой – было бы жалко снова поднимать и отчищать Николя, это для него слишком утомительно… Софи на минутку перегнулась за борт, вдохнула свежего воздуха, потом возвратилась обратно в зеленый полумрак и улеглась рядом с мужем. Ох, какой же здесь тяжелый воздух – прямо подташнивает, и как гадко трясет, шажок за шажком, толчок за толчком – так этот мерзкий тарантас ме-е-едленно продвигается вперед по зною… Николай что-то невнятно бормотал – слов не разобрать. Ей с трудом удалось бы найти в этом обескровленном, агонизирующем существе хоть что-то, что роднило бы его с полным желания и страсти мужчиной, который набросился на нее ночью на берегу реки. Все это происходило в другой жизни, между людьми, ее больше не интересовавшими. А ее настоящая жизнь протекала здесь, в повозке, которая тащится по сибирской дороге. Пометавшись, словно ненормальная, она снова обрела ясную цель. Последний ее шанс. Зачем она отрешилась от всего, что их связывало, зачем отказалась от Николя? Он был главным в ее женской памяти, главным в ее жизни женщины. Если она с кем-то и познала счастье, то именно с ним. Вот он перед ее глазами – худощавый, элегантный… его горделивая улыбка, его ласкающий взгляд… его веселость, его легкомыслие, его простодушие, его хвастовство, его ложь… и его мужество, его отвага!.. И, может быть, вот сейчас, на этой убогой подстилке, все это кончится, кончится после чудовищной этой икоты смертной судорогой!.. «Нет! Нет! Только не он!» Она принялась молиться Богу за своего мужа, как молилась когда-то – слишком поздно – за Никиту. Они были братьями по мукам. Она переходила от одного к другому, никого не предавая, никому не изменяя. Дорога поднималась в гору, оси скрипели, лошади спотыкались, потом тянули сильнее и пускались в облаке пыли едва ли не галопом. Внезапно Николай скорчился и зарычал так, будто его пронзили кинжалом.