Когда она, задохнувшись и истощив запас угроз, прервалась, Сережа выглядел чуть бледнее обыкновенного. Уголки губ у него опустились книзу. Взгляд блуждал.

– Вы так долго прожили среди каторжников, тетушка, – пробормотал он, – что утратили представление о том, какое расстояние должно отделять крепостного мужика от его господина!

Слишком уставшая для того, чтобы продолжать спор, Софи смерила племянника презрительным взглядом, повернулась и быстро вышла из комнаты, хлопнув на прощание дверью.

В своей спальне она застала плачущую Зою.

– Успокойся, – сказала Софи. – Отныне вы под моей защитой. Ничего плохого с вами больше не случится.

Она старалась излучать радостную уверенность, но в действительности далеко не была уверена в том, что сможет защитить своих людей от жестокого обращения с ними: ведь без этого, кажется, просто жить не может совладелец Каштановки. И если завтра Софи снова в одиночестве поедет кататься, Сергей – хотя бы из уязвленной гордыни, ради грубого доказательства своей силы – способен привести угрозу в исполнение. А Софи, несмотря на все, что она ему наговорила, не думала, что и в самом деле отправится в Псков жаловаться губернатору, – скорее всего, тот вообще откажется ее принять: слишком новый человек госпожа Озарёва в этих краях, и вдобавок уж на очень плохом она счету! Надо подождать более удобного случая, для того чтобы мериться силами с племянником. В молодости она пренебрегла бы подобными расчетами, бросилась бы вперед очертя голову, но теперь приходилось считаться и с усталостью собственного тела, и с предостережениями рассудка. Теперь, чтобы лучше подготовиться к броску, следует притвориться, будто она отказалась от борьбы. Соперник у нее слишком опасный. Настоящее чудовище, копия папаши, вот только Сережа еще ужаснее старшего Седова, поскольку скрывает черствое сердце за красивой внешностью. Сев перед туалетным столиком, Софи погляделась в зеркало. Лицо осунулось, под глазами легли темные тени. Может быть, она напрасно приняла приглашение Дарьи Филипповны? Нет! В ее положении она не может позволить себе разочаровать человека, так доброжелательно к ней настроенного. Тем более что она сейчас как никогда нуждается в союзниках, в помощи! Софи распустила волосы. Мысли ее путались и рассыпались так же, как эти пряди. Зоя взяла со столика гребень и щетку.

– Как странно, – произнесла Софи, – что ты замужем за Давыдом… Он ведь, по меньшей мере, лет на двадцать тебя старше?

– На двадцать семь, – уточнила Зоя.

– И давно ли ты стала его женой?

– Три года назад покойный барин заставил за Давыда выйти.

– Как это – заставил?

– Да я-то другого совсем любила… Петю, кузнеца нашего… Но Владимиру Карповичу это не понравилось… И он женил моего Петю на беззубой старухе, согнутой в три погибели, а меня отдал за Давыда… Ой, барыня, милая, я тогда так плакала, так плакала, все глазоньки свои выплакала!.. А потом понемножку привыкла… Давыд ведь не злой… Не пьет он и на руку не тяжел… Вот только бывает, когда наступит вечер или жара стоит, – у меня прямо душа из тела рвется!..

Зоя горестно вздохнула и медленными движениями принялась расчесывать волосы Софи.

Вечером было принято великое решение: Софи спустилась к ужину, весьма тщательно одетая и невозмутимо спокойная. Она не хотела выглядеть так, словно хоть сколько-нибудь уступила запугиваниям племянника. Тот, казалось, сумел оценить по достоинству новый способ бросить ему вызов. Он также оделся с особым тщанием, словно своей элегантностью надеялся стереть воспоминание о невежливых речах, которые держал так недавно. Сидя по обе стороны длинного стола, при свете свечей, мерцающими огоньками отражавшихся в хрустале, они словно праздновали начало междоусобной войны. Все время, пока длился торжественный и мрачный ужин, Софи сидела молча и чопорно, она едва прикасалась к еде и не глядела на сотрапезника.

Выйдя из-за стола, тетка с племянником, как обычно, перешли в кабинет, Софи взялась за вышивку. Она решила, что уйдет в спальню только после того, как высидит внизу приличное время. Мирно расположившись в кресле, она протягивала иголку сквозь канву, и под ее рукой постепенно, стежок за стежком, вырисовывался зеленый листок. Сережа, устроившись напротив, перелистывал газету. От изразцовой печки веяло жаром, потрескивали дрова. В темном парке лаяли сторожевые псы. «Он – единственное существо на всем свете, которому мне совершенно нечего сказать!» – с грустью подумала Софи.

Молчание в конце концов сделалось таким тягостным, что Сережа, не выдержав, проворчал:

– Хотите знать, какие новости из Франции? Восемнадцатого числа прошедшего месяца скончался один из ваших писателей, господин Оноре де Бальзак… Принц-консорт покинул Париж и отправился с визитом в западные департаменты… Снова обсуждается закон о депортации, принятый вашим Законодательным собранием… Что ж, тетушка, выходит, не только в России существуют каторги?

Софи не ответила. Выждав паузу, Сережа снова заговорил:

– Как видите, я получаю французские газеты. Те же самые, что приходили во времена моего отца, а он очень интересовался Францией! Вы в каких отношениях были с батюшкой?

Она подумала, что Сережа над ней насмехается, и поспешила ответить довольно резко:

– Вы должны знать об этом лучше меня!

– Владимир Карпович всегда говорил о вас с величайшим уважением, – сказал Сережа.

Отложив газету, он закинул ногу на ногу, склонил голову набок и прибавил:

– Мне кажется, несмотря на внешние разногласия, у нас с вами есть нечто общее.

Софи с удивлением подняла глаза от работы. Довольный произведенным впечатлением, племянник продолжал более оживленным тоном:

– Дело в том, что вы любите это имение так же сильно, как я! И так же, как и я, готовы всем ради него пожертвовать!

– Всем? – повторила она. – Вот уж ничего подобного! Я люблю людей, а не вещи. Меня привязывают к Каштановке живущие здесь люди.

– Они – одно целое с землей!

– Разве что тогда, когда речь идет о том, чтобы их продать!

Сережа нахмурился.

– Я никогда ни одного из них не продам! – с силой проговорил он. – В этом отношении я – полная противоположность моему отцу!..

Они умолкли. Дом окружал их привычными вечерними звуками. Ливень стучал в стекло. Через некоторое время Сережа небрежно проговорил:

– Друзья сказали мне, что сегодня днем вас видели в городе с госпожой Волковой.

– Да, так и есть, – подтвердила Софи.

– Странное знакомство! Вы собираетесь еще с ней видеться?

– Да.

– И когда же?

– Вас это не касается!

– Мне необходимо знать!

– Зачем?

– Чтобы отдать распоряжения кучеру!

– Не вы будете отдавать ему распоряжения, а я! Припомните-ка, что я вам говорила давеча!

Сережа расхохотался, в полумраке кабинета ярко блеснули зубы.

– Да ну что вы, в самом деле, тетушка! Неужто мы с вами передеремся из-за мелких неприятностей на конюшне!.. Если вам охота прокатиться в Славянку, чтобы повидаться с этой толстой старой сплетницей и ее тупицей-сыном, которого она держит под каблуком, – что ж, я предоставлю в полное ваше распоряжение все экипажи и всех лошадей, какие только есть в имении! Давыду будет сказано, что он должен повиноваться вам точно так же, как мне! Только прикажите – и все будет исполнено!

Племянник склонился перед ней в шутовском поклоне. Софи удивилась тому, что он так легко уступил. Подействовал ли на Сережу ее решительный тон или же он готовил ответный выпад, какого она пока и заподозрить не могла? На самом деле ее куда больше тревожила его нынешняя покладистость, чем прежняя непреклонность. Слуга внес на подносе графин с ликером и рюмки. Именно в эту минуту Софи заранее назначила себе время для того, чтобы уйти в спальню. Она поднялась и произнесла:

– Спокойной ночи, Сережа.

Он потянулся было поцеловать тетушке руку, но тетушка не дала ему времени это сделать, поспешно направившись к двери. Приостановившись на пороге, она обернулась и увидела, как племянник наливает себе рюмку, пригубливает, затем, запрокинув голову, допивает одним глотком. Какое-то смутное воспоминание мелькнуло у нее в голове. Что-то очень далекое и очень приятное, что-то неуловимое проскользнуло в памяти и скрылось. Она неотступно думала об этом, пока раздевалась, нетерпеливо подгоняя заупрямившуюся память. И только потом, лежа в постели, наконец вспомнила день, когда угощала наливкой Фердинанда Богдановича. И уснула, разнеженная этим воспоминанием.