Андрониха молодец! Ее скрытность и нежелание общаться с соседями сыграют ему на руку. Муж и пикнуть не смеет в ее присутствии - странно, как ему удалось на ночь глядя вырваться в лес. Родительское чувство - единственное тому объяснение, оно пересилило все остальные. Да и сама Андрониха втайне хотела наверняка, чтобы Ляпа пошел, чтобы хоть раз показал себя мужиком… Не слишком она его тормозила, похоже.

Но Ляпа все равно остается клоуном, шутовской ненадежной фигурой. Шок уже миновал острую стадию, и сейчас этот искатель приключений непременно напьется вусмерть. Это тоже неплохо: Ляпа отключится и проспит долго. Но вот когда проснется и похмелится - тогда да, можно ждать неприятностей. Язык у него развяжется, и примется Ляпа молоть всякую чушь. Приплетет еще, чего и не было.

От благодарности за помощь не останется и тени воспоминания.

Значит, надо действовать нынче же! Отрадно одно: для этого не придется колоть себя заново, и полнолуния тоже не нужно ждать. Да и пес с ним, с полнолунием, его придумали темные люди. Луна вообще ни при чем, когда в игру вступает научное знание. Пока же Ликтору предстоит даже не конкретное применение последнего, а лишь заурядное человеческое действо.

Ликтор еще раз искательно повел носом, пытаясь выделить из сонма разнообразных запахов - чужеродный, привнесенный издалека.

Опасность под условным номером два еще не приблизилась, но деваться ей некуда, и очень скоро она подступит вплотную.

- С чего ты взял, что этот ваш Ликтор опасный? - Пантелеймон спросил в лоб, без обиняков.

Дрын сощурил мутноватые глаза:

- Ты такой же ученый-исследователь, как я - Богородица.

Челобитных немного подумал, достал пистолет, передернул затвор, положил его перед собой на стол. Равнодушно посмотрел на хозяина.

- Тебе видней, конечно. Будь по-твоему, я не ученый. Я приехал, чтобы защитить дремучее дурачье вроде тебя. А вы встречаете меня в штыки, каждое слово приходится тянуть клещами, а помочь готовы лишь за фантастические суммы. Лошадок у них нет… Спасибо, хоть лодка не утонула за пять минут до моего появления.

Думай теперь сам, как со мной обходиться.

Дрын покосился на пистолет.

- А если я надумаю, как тебе не хочется?

- Тогда я выстрелю, как, вероятно, не хочется тебе.

Дрын что-то прикинул в уме.

- Не выстрелишь ты, - сказал он решительно. - Может, и стрельнул бы, будь ты мент или из органов…

- Может быть, я как раз оттуда…

- Нет… Это сразу видно. Я этих гадов за версту чую. Ты - другой. Я даже говорить не хочу, а то еще язык отрежешь. Это ты можешь.

Протодьякон улыбнулся.

- Твоя правда. Я буду покруче и ментов, и прочих оперов. Стрелять в тебя мне и в самом деле не хочется, несподручно. Но если ты будешь меня пытать вместо того, чтобы грамотно и внятно отвечать на вопросы, то тебе от того выйдет только вред.

Тебе и всей округе. Зуевка же еще далеко не предел, скоро до вас доползет в полную силу - куда побежишь, кому ты нужен?

Дрын почесал в затылке. Слова Пантелеймона не удивили его.

- Я что… Какой с меня толк? Я ведь и не знаю ничего - одни домыслы.

- Тогда проводи к тому, кто знает.

- У нас таких нету…

- Ну, а раз нету, будем довольствоваться домыслами. Выкладывай. Раз уж у нас пошел разговор начистоту, то я тебе сразу скажу: мне очень любопытен этот Ликтор.

Я слышал о нем.

- А что ты слышал? - Теперь уже Дрын навострил уши. Ликтор был почти соседом, а потому все, что с ним было связано, касалось и Дрына. Он очень не хотел повторить судьбу Макарыча.

- Это, извини, не твоего ума дело. Многие знания - многие печали. Читал Екклезиаста, небось?

- Читал. Если ему верить, то и твои старания - напрасный труд.

Протодьякон строго покачал головой и поднял палец:

- То писалось до пришествия Господа нашего Иисуса Христа. С Его приходом все изменилось.

- Что изменилось? - возразил Дрын. - Все, чему суждено быть, уже свершилось. И сотворение мира свершилось, и гибель его. Все как на ладони пред Господом нашим, что было и что будет. Ничто не ново…

- Брось умничать. Тебе на пользу ли так рассуждать? Ложись да помирай, коли ничто не ново. Для Господа - да, но не для тебя.

Рыбак отмахнулся:

- Ладно, хорош воду в ступе толочь! Жаль мне тебя, пропадешь, и помочь я тебе ничем не умею…

- Это не тебе судить, умеешь или нет. Спасибо за сочувствие, отрадно слышать.

Расскажи, что знаешь, - вот и вся помощь. Это уж я решу, помог ты или нет. Я ведь не прошу о невозможном. Лошадь мог бы забрать силком - и то не стану.

Дрын неохотно ответил:

- Что рассказывать? Мое дело - сторона. Этот Ликтор осел в Зуевке уже давно. Не скажу, как давно, потому что пришел он туда не через меня и не через Ступу.

Добирался какими-то своими путями. Откуда шел - неизвестно, зачем - тоже непонятно. Говорят, что песня у него была все та же, как у тебя: ученый, мол, пришел изучать лучи всякие, какие-то поля, проплешины бесовские от летающих тарелок. Самое странное в этом деле - что, по-твоему? - Он поднял глаза на протодьякона.

Челобитных пожал плечами:

- Откуда я знаю? Сказывай, не тяни.

- Странное то, что он уцелел. Все, кто являлся после него, как в воду канули, а этот ничего, живой и здоровый. Гуляла молва, что он не своим ходом явился, а сошел прямо с неба. Что похитили его давным-давно, а после вернули. Высадили близ Зуевки, да только уже не человеком, а кем-то другим. И он с тех пор выполняет какую-то работу; никто этой работы не знает. Но все смекают, что хорошего от нее ждать не приходится. Ходили к нему тамошние, просили уехать, не будить лихо. Чем кончилось - не знаю. То есть знаю, что для него - ничем, остался, где был. А вот для просителей…

- Тоже пропали, что ли?

- Вроде бы нет… Почем нам знать? Может быть, они тоже стали другими. Может быть, он что-то над ними проделал, чего и не видно, а оно есть внутри. Тикает, как бомба. Как срок наступит, так и рванет.

Пантелеймон невольно оглянулся в поисках телевизора. Похоже было, что Дрын насмотрелся дурной фантастики. Или начитался, что, впрочем, вряд ли. Ничего похожего на телевизор в горнице не было. Не видно было и книг.

Дрын между тем увлекся и заговорил охотнее.

- Вот, стало быть, занял он избенку пустую и прижился. Наговаривать не стану - никто из тамошних не заметил его в лиходействе. Но с виду он сущий зверь - хочешь не хочешь, а случись что, так он первый на очереди, на кого думать.

Потому что - чужой, дело ясное. Старается своим прикинуться, да людей не обманешь. Какой он свой?! Хотя авторитет завоевал, спору нет. Хворых лечит, помогает…

- В Зуевку не ходишь, а знаешь много, - заметил Пантелеймон.

- Сорок у нас много, - усмехнулся Дрын. - И у каждой по новости на хвосте. Сам я его видел разика три-четыре, и всякий разик, - он снова хмыкнул, словно издеваясь над кем-то, - он приходил к Макарычу. Что промеж ними за дела были - сам черт не разберет. Макарыч всегда был душа-человек, но вскорости его словно подменили. Ходил не то что угрюмый или озабоченный, а сделался как бы не от мира сего. Плетется себе, бывало, и нога за ногу цепляется, по сторонам не глядит, все в одну точку тупо таращится, и точка эта очень далеко, никому кроме него не видна. Однажды вообще пропал на несколько дней. Знаешь, как со стариками бывает?

Ума лишатся и уходят бродяжничать, траву собирать да коренья. Обычно незадолго до того, как преставиться. Только Макарыч совсем ведь не старый еще был, рано ему скитаться. Когда вернулся - лица на нем не было, зеленый весь, да исхудал так, будто месяц не емши. Мы поначалу думали, что запил крепко, но нет, он не из таковских. От одного стакана валился с ног.

- Редкий случай, - заметил протодьякон, критически изучая банку, которая - к немалому его удивлению - почти опустела.

- Точно, редкий. В наших краях мелюзга - и та киряет. Где еще осталась, мелюзга-то.