— Роберта. Берт. Берти. Я больше не могу этого выносить. Можешь говорить что угодно о полицейских ищейках, но они ведут чертовски скучную жизнь. Я просто схожу с ума. Я имею в виду…

— Ты имеешь в виду, что хочешь вернуться домой, — закончила Роберта.

— Вот именно! Ты меня понимаешь, верно?

— О да, — отозвалась Роберта с тончайшим слоем льда в голосе, который она всегда жаждала использовать в роли шекспировской леди Макбет. — Конечно, понимаю.

Берк просиял.

— Тогда все решено. Не так ли? — с беспокойством добавил он.

— Что именно?

— Я думал…

К его ужасу, Роберта заплакала.

— О, я не виню тебя, Гарри…

— В чем дело, Берти?

— Н-ни в чем.

— Тогда почему ты плачешь?

— Я не плачу. Чего ради мне плакать? Конечно, ты хочешь вернуться домой — ведь ты на чужой земле. Ни игры в дартс в пабах, ни рокеров и модов,[52] ни смены гвардейского караула… У меня болит голова, Гарри. Доброй ночи.

— Но… — Глаза Гарри выражали полное недоумение. — Но я думал… — Он не договорил.

— Да. Ты всегда думаешь. Ты такой рассудочный, Гарри. — Роберта внезапно оторвалась от подушки, на которую проливала слезы. — О чем ты думал?

— Я думал, ты понимаешь, что я не имел в виду…

— Иногда, Гарри, ты способен довести до белого каления. Неужели ты не можешь просто и внятно говорить по-английски?

— Я шотландец, — чопорно произнес Берк. — Возможно, мы говорим на разных языках, но то, что у меня в голове, должно быть понятно всем. Я не имел… то есть имел в виду…

— Да, Гарри?

— Черт побери! — Борцовская шея Берка побагровела от напряжения. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной!

Роберта выпрямилась и стала приводить в порядок волосы.

— Это было бы очень приятно, Гарри, при других обстоятельствах. Конечно, ты не умеешь делать девушкам недостойные предложения — у тебя нет savoir-faire[53] таких людей, как Карлос или даже Эллери Квин, но полагаю, учитывая источник, я должна воспринять это как комплимент. По-своему ты очень мил. Ты действительно предлагаешь финансировать мою поездку в Англию в обмен на мои не освященные браком объятия? Я бы очень хотела повидать Англию — Стратфорд-на-Эйвоне[54] и все прочее, хотя, конечно, не могла себе этого позволить. Но боюсь, дорогой, я не могу согласиться. Очевидно, у тебя сложилось неверное впечатление обо мне. То, что обстоятельства вынудили меня признаться в былой связи с этим чудовищем Карло-сом, не дает тебе права думать, что я… девушка подобного сорта. По крайней мере, спасибо за то, что тебе захотелось провести со мной хотя бы несколько ночей любви. Но сейчас я устала и хотела бы лечь спать — одна. Спокойной ночи, Гарри.

— Заткнешься ты или нет? — рявкнул шотландец. — Ни черта ты не поняла! Я хочу жениться на тебе!

— О, Гарри! — воскликнула Роберта. — Если бы я только знала…

Больше ей ничего не удалось произнести. Все остальное утонуло в объятиях и поцелуях.

— Ну, старина, — радостно сообщил Берк Эллери на следующий день, — я наконец сделал предложение.

Эллери усмехнулся:

— И как же Роберте удалось вытянуть его из вас?

— Прошу прощения?

— Бедная девушка неделями ожидала услышать это от вас. Может, даже месяцами. Это заметил бы всякий, кроме одуревшего от любви шотландца. Поздравляю. — Эллери пожал Берку руку.

Они решили пожениться, как только авангардистская дребедень, которую репетировала Роберта, сойдет со сцены, что, как предсказывала мисс Уэст, наверняка произойдет очень скоро.

— Мы подставим наши шеи под брачное ярмо в доброй старой Англии, — сказал Берк. — Мне не терпится оказаться в самолете, дружище. По правде говоря, я сыт по горло вашей прекрасной страной.

— Иногда, — с тоской отозвался Эллери, — мне хочется, чтобы вы победили нас в Йорктауне.[55]

Прокляв графа Армандо и его цыганских предков, он вернулся к своему роману.

Рецензии на ревю Оррина Стайна читались так, словно они были нацарапаны впопыхах в момент оргазма, а не спокойно сочинены во время последующего расслабления. Театральный сезон протекал вяло, и время требовало выброса страстных эмоций критиков.

Или, возможно, причина была в легендарной удачливости Оррина Стайна. Он никогда не терпел фиаско, а в недобром мирке, где жили и работали театральные режиссеры, успех злорадно оценивали в терминах азартных игр, но не в контексте таланта к игре.

Но с Лоретт Спанье все было очевидно. Исполнитель по определению должен исполнять, и единственный вопрос — насколько хорошо он это делает. Ответ, о котором оповестили кричащие заголовки газет, был недвусмысленным. Критики называли Лоретт последней любовью Бродвея. «Стайн нашел звезду!» — оповещал «Вэрайети», сам Уолтер Керр[56] провозгласил ее логической преемницей Глори Гилд, «Лайф» поместил ее краткий биографический очерк, очереди выстраивались у касс и осаждали служебный вход в театр, рассчитывая на автограф. Селма Пилтер подписала контракт, став официальным менеджером Лоретт Спанье — до сих пор старуха трудилась на основании устной договоренности — с полного одобрения Армандо: «Лучше иметь дело с Селмой, cara, чем подставляться всем акулам в этом беспощадном бизнесе». Из Западного Берлина пришла поздравительная телеграмма от Марты Беллины с напутствием контролировать подачу звука.

Премьера состоялась в четверг вечером. Во второй половине дня в пятницу Эллери позвонил по не указанному в справочниках номеру Кипа Кипли.

— Можешь достать мне два билета на ревю Оррина Стайна? Я пытался, но безуспешно.

— На какой год они тебе нужны? — осведомился обозреватель.

— На субботу.

— На эту субботу?!

— Вот именно.

— Кто я, по-твоему, — Джеки Кеннеди? Ладно, попробую. — Он позвонил через десять минут. — Не возьму в толк, почему я чешу тебе спину, когда ты должен мне невесть сколько pro quo. Билеты будут в кассе.

— Спасибо, Кип.

— Засунь свою благодарность сам знаешь куда. Дай мне что-нибудь для печати — и мы в расчете.

— Сам бы этого хотел, — искренне отозвался Эллери и со вздохом положил трубку.

Несмотря на приближающийся срок сдачи романа в издательство, дело Гилд продолжало его беспокоить. Он понятия не имел, почему внезапно решил посмотреть ревю. Это не имело никакого отношения к размерам таланта Лоретт — Эллери верил Бродвею на слово и, как правило, избегал посещать мюзиклы. Тем не менее, приписывая это профессиональному инстинкту держать палец на пульсе трупа, он в субботу вечером взял за руку сопротивляющегося отца (для инспектора мюзиклы умерли вместе с их постановщиками Флоренцом Зигфелдом и Эрлом Кэрроллом; «Оклахому» он считал скучной, а «Мою прекрасную леди» — фантастической чепухой) и отправился вместе с ним в Римский театр.

Их такси пришлось выдержать обычное сражение с транспортом (ни один житель Нью-Йорка в здравом уме не поехал бы на своей машине в театральный район субботним вечером). Обменявшись окрашенными ностальгией замечаниями по поводу вульгарной атмосферы современной Таймс-сквер и растолкав не желающую пропускать их очередь в кассу старого Римского театра — этой Валгаллы,[57] о которой мечтал каждый фанат хит-шоу, — они наконец заняли места в середине шестого ряда партера, перед проходом.

— Неплохие места, — промолвил частично умиротворенный инспектор. — Как тебе это удалось? — Он не знал о просьбе, с которой Эллери обратился к Кипли. — Должно быть, они обошлись тебе в половину недельного жалованья. Моего жалованья, если на то пошло.

— Деньги еще не все, — нравоучительно отозвался Эллери и углубился в чтение программки. О некоторых вещах не стоило рассказывать даже отцу.