ТРЕМЕНС: (медленно встает) Ты как сказал? Ослышался я? Ганус, ты… каешься, жалеешь и как будто благодаришь за наказанье! ГАНУС: Нет. Скорбей сердечных, слез моей Мидии я королю вовеки не прощу. Но посуди: пока мы выкликали великие слова — о притесненьях, о нищете и горестях народных, за нас уже сам действовал король… ТРЕМЕНС: (тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)
Постой, постой! Ужель ты правда думал, что вот с таким упорством я работал на благо выдуманного народа? Чтоб всякая навозная душа, какой-нибудь пьянчуга-золотарь, корявый конюх мог бы наводить на ноготки себе зеркальный лоск и пятый палец отгибать жеманно, когда он стряхивает сопли? Нет, ошибся ты!.. ЭЛЛА: Чуть голову направо… каракуль натяну вам… Папа, садись, прошу я… Ведь в глазах рябит. ТРЕМЕНС: Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус… Уже не раз на площадях времен сходились — низколобая преступность, посредственность и пошлость… Их слова я повторял, но разумел другое, — и мнилось мне, что сквозь слова тупые ты чувствуешь мой истинный огонь, и твой огонь ответствует. А ныне он сузился, огонь твой, он ушел, в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя. ГАНУС: Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте мне говорить… ТРЕМЕНС: Ты видел при луне в ночь ветреную тени от развалин? Вот красота предельная, — и к ней веду я мир. ЭЛЛА: Не возражайте… Смирно!.. Сожмите губы. Черточку одну высокомерья… Так. Кармином ноздри снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях. Они теперь у вас, как у арабских коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же отец мой совершенно прав. ТРЕМЕНС: Ты скажешь: король — высокий чародей. Согласен. Набухли солнцем житницы тугие, доступно всем наук великолепье, труд облегчен игрою сил сокрытых, и воздух чист в поющих мастерских — согласен я. Но отчего мы вечно хотим расти, хотим взбираться в гору, от единицы к тысяче, когда наклонный путь — к нулю от единицы — быстрей и слаще? Жизнь сама пример — она несется опрометью к праху, все истребляет на пути своем: сперва перегрызает пуповину, потом плоды и птиц рвет на клочки, и сердце бьет снутри копытом жадным, пока нам грудь не выбьет… А поэт, что мысль свою на звуки разбивает? А девушка, что молит об ударе мужской любви? Все, Ганус, разрушенье. И чем быстрей оно, тем слаще, слаще… ЭЛЛА: Теперь сюртук, перчатки — и готово! Отелло, право, я довольна вами… (Декламирует.) «Но все же я тебя боюсь. Как смерть, бываешь страшен ты, когда глазами вращаешь так. Зачем бы мне бояться, — не знаю я: вины своей не знаю, и все же чувствую, что я боюсь {2}…» А сапоги потерты, да уж ладно… ГАНУС: (Смотрится в зеркало.) Вот каков я! Давно, давно… Мидия… маскарад… огни, духи… скорее, ах, скорее! Поторопитесь, Элла! ЭЛЛА: ТРЕМЕНС: Так ты решил мне изменить, мой друг? ГАНУС: Не надо, Тременс! Как-нибудь потом поговорим… Сейчас мне трудно спорить… Быть может, ты и прав. Прощай же, милый.. Ты понимаешь… ЭЛЛА: ТРЕМЕНС: Иди, иди. Клиян давно клянет тебя, себя и остальное. Ганус, не забывай… ГАНУС: Скорей, скорее, Элла… Уходят вместе. ТРЕМЕНС: Так мы одни с тобою, змий озноба? Ушли они — мой выскользнувший раб и бедная кружащаяся Элла… Да, утомленный и простейшей страстью охваченный, свое призванье Ганус как будто позабыл… Но почему-то сдается мне, что скрыта в нем та искра, та запятая алая заразы, которая по всей моей стране распространит пожар и холод чудной, мучительной болезни: мятежи смертельные; глухое разрушенье; блаженство; пустота; небытие. |
