Лу не был настолько значителен, чтобы считаться повышением по сравнению с Марселем, и, по-видимому, понимал это. Полагаю, я сошлась с ним только для того, чтобы доказать, что я нормальный человек и веду нормальный образ жизни. Если бы я лучше усваивала уроки своей матушки, то вышла бы за Лу замуж и жила бы теперь в собственном доме в Блумингдейле или Уитоне, преподавая в университете, имея двух детей, ретривера и «вольво». Вместо этого я встретила своего мужа.
Бедняга Лу! Я не думала о нем годами. Он немного прибавил в весе, но, бесспорно, неопровержимо, это он шел мне навстречу по коридору в Джексоне, а я как раз везла тележку, полную регистрационных карточек для пункта первой помощи. Лу был глубоко погружен в беседу с маленьким, среднего возраста смуглым мужчиной, одетым в белый костюм, — типичным сантеро. Я вспомнила, чем интересовался Лу. Медицинской антропологией. В иное время он мог бы стать священником-миссионером, но в наш век стал медицинским антропологом.
Он поднял глаза и посмотрел мне в лицо, когда я проходила мимо них. Я тоже на него посмотрела, и в глазах моих явно было узнавание; я замедлила шаг — вместо того чтобы кинуться бежать, как мне хотелось. Беда в том, что я забыла о своей неуклюжей нынешней походке. За исключением лица, ничто так не выдает человека, как манера двигаться. Я увидела, что взгляд его изменился. Маленький смуглый человек тоже посмотрел на меня. Взгляд был безразлично-вежливым, но через секунду и его взгляд изменился.
Я прошла мимо них, ковыляя как можно хуже. «Джейн?» Лу представил меня моему мужу! Но в следующее мгновение я проскочила сквозь вращающуюся дверь и бросилась бежать.
Глава одиннадцатая
16 сентября, Лагос
Все идет не так. Я говорю себе: это Африка, дай ему время привыкнуть. Все это говорят. Мы зверски много работаем, проворачивая все вместе разнообразные операции. Мы потеряли все сигареты, ром, многие записи погибли, попав под дождь. У нас полно проблем. Проклятая страна, большая, богатая, полно умных и творческих людей, многочисленный образованный класс, и все идет прахом в результате засилья криминальных структур.
Нет, настоящая проблема — это не проклятая страна, а проклятый муж. Если бы он вел себя естественно, все прочее было бы чепухой, поводом рассказывать после возвращения в Нью-Йорк забавные истории. Это невероятно раздражает. Он ведет себя как тип, которого раньше он имел обыкновение пародировать. Большой, глупый, высокомерный черный жеребец. Я все жду, что он улыбнется мне и скажет, что это надуманная скверная шутка. Я хочу как следует отчехвостить Олу Соронму. Они называют это афропессимизмом. Возрождение традиционной африканской политики означает, что мужчина, являющийся главой семьи, принимает единолично все решения, колотит женщин, трахает кого хочет и веселится напропалую, сколько ему надо. И возрождение традиционной религии. Белые люди навязали черным свои религии — ислам и христианство. Для них черное — это зло. Они говорят: молитесь, как мы, и станете белыми, как мы, но это ложь. Новый черный бог избавит Африку от белых, от неоколониализма, коррупции, неуважения к себе. Потребуется кровопускание, все гнилые плоды должны быть срезаны. Он произносит эту фразу с удовольствием, почти ликуя, и размахивает при этом рукой так, словно держит в ней мачете. Чоп-чоп! Кровожадный интеллектуал, проклятие века…
Ночь. Его все еще нет, вероятно, он в одном из тех притонов, куда его таскает с собой Ола, ибо там и есть подлинная Африка. Все остальные смотрят на меня кто с сочувствием, кто с удовлетворением. Миссис Бэсси мне сочувствует, она пригласила пойти вместе с ней в церковь (!) завтра с утра. Я пойду.
17 сентября, Лагос
Служба в церкви Святого Марка Англиканского ультрачинная. В процессии участвуют священник, дьяконы, мальчики-служки (девочек нет), все в белом облачении. Читали текст из Евангелия от Иоанна об исцелении слепорожденного, проповедь была о чудесах. Священник, худой как скелет, напоминал изображения на коптских фресках. В прошлом году неистовствующие толпы мусульман сожгли 163 церкви. Конгрегации решили проводить службы прямо в развалинах, в дождливый сезон. Но в воскресенье светило солнце. В течение следующих шести дней непрерывно лил дождь, а воскресенье опять было солнечным. Так продолжалось четырнадцать недель, пока конгрегации не возвели крыши над храмами. Теперь мусульмане оставили церкви в покое. Правдива ли эта история? Может быть. Это же Африка.
Потом мы пили чай в апартаментах миссис Бэсси в отеле и позволили себе расслабиться, устроившись вполне уютно. Комната — почти повторение таких, как в Борнмуте. Хотела бы я стать британкой, чтобы от всей души наслаждаться этим уютом.
Переодеваться к обеду в джунглях… Ох уж эти британцы!
Возможны ли между нами непринужденные отношения? Я нервничаю в обществе пожилых женщин, мне куда легче в обществе пожилых мужчин. Но мне, как ни странно, было по-настоящему легко именно с этой женщиной в ее нелепой, ужасной комнате, здесь, в сердце Африки.
Литтел и Вашингтон смеются над этой женщиной у нее за спиной, считают ее кривлякой, пережитком колониализма. Их извиняет молодость и негритюд американского происхождения. У. ее просто не переносит и жестоко передразнивает за глаза.
Миссис Бэсси тоже его не жалует. За чаем со сдобными булочками с кремом (как только она смогла испечь их в Лагосе? Но булочки очень вкусные!) она заговаривает о нас. Ни для кого в доме не секрет, что мы с У. не ладим. В замешательстве я проговариваюсь, но излагаю лишь эпизод с украденным оборудованием и рассказываю о поведении У. в связи с этим. Сказала, что он еще не обжился в Африке, что я его люблю и что чувствую виноватой себя.
Миссис Бэсси посмотрела на меня с жалостью. Девочка моя, он нехороший человек. Здесь, как вы понимаете, не буш,[50] вы не девушка, за которую заплатили выкуп, вы христианка, и у вас есть собственные деньги. Укажите ему на дверь! На вашем месте я поступила бы именно так, да я так и поступила, попав в подобное положение, а у меня не было таких денег, как у вас.
Я выслушала историю о мистере Б., о его лени, пьянстве, о его дружках, его кражах из отеля. Когда он начал обирать постояльцев, ему был дан пинок под зад.
Мы обнялись на прощание, я едва удержалась, чтобы не расплакаться как девчонка.
Позже у нас был воскресный обед. Обычно к нам в таких случаях приходят гости. Сегодня вечером это были некий Брайан Бэннерс и его жена Мелани; он историк искусства, она антрополог. Оба со Среднего Запада, оба крупные, розовые и белокурые. Брайан купил на базаре небольшую статуэтку. Он принес ее с собой и показал всем. Это был топор Огуна: тонкая рукоятка эбенового дерева из трех соединенных фигурок, а сверху приделано треугольное железное лезвие. Грир сказал, что вещь недурная, а Бэннерс спросил, подлинная ли она. Все зависит от того, что понимать под определением «подлинная», ответил Грир. Это резьба иките из района Квара, но Бэннерс на самом деле желал знать, старинная она или новая. Вопрос неправомерен по отношению к африканскому искусству, возразил Грир. Старина — фетиш европейцев. Африканцы не фетишизируют старину по той причине, что в Африке органические материалы недолговечны. Старые маски и статуи разрушаются, и кланы резчиков изготавливают новые. В каждой такой вещи важен ее дух, называемый аше, духовная энергия, и не важно, изготовлена вещь сто лет назад или в прошлую среду.
Этот разговор вызвал целую дискуссию об искусстве и его значении в жизни человечества. Я время от времени поглядывала на У., полагая, что его должно живо заинтересовать хотя бы то, что говорят об искусстве Африки, да и сам он мог бы многое сказать, но он сидел со скучающим видом, а на столе перед ним выстроились в ряд пять пустых бутылок из-под легкого пива. Я подумала было, наверное, мне следует вести себя как Мелани, подойти к нему и сказать что-нибудь ласковое, но я не сделала этого. Я впервые за последнее время радовалась жизни, ум мой ожил, как при М., и я отвернулась.