Вот и Уилла ушла, думал Паз, нетвердой походкой направляясь к своей машине. Уилла держалась почти по-деловому, явно не желая долго обсуждать тему, не то чтобы холодно, но готовая перевернуть страницу. Едва он оделся, она быстро поцеловала его и почти вытолкнула за дверь. Он задумался о ее сорокафутовом дорожном знаке. Своем символе. Да, он об этом знал. Это было частью того, что он считал своей честностью, даже своей честью. Он знал, что парни лгут ради того, чтобы уложить девушку в постель, копы подшучивали над этим в барах после работы, но Паз избегал лживых обещаний.

Усевшись в машину, он испытал такой сильный приступ раскаяния, что у него на секунду перехватило дыхание. Да, он, пожалуй, нуждался в гранате, взрыв которой отшвырнул бы его с привычной, приятной, размеренной дорожки. Однако Паз обладал богатым воображением и призвал его на помощь во имя собственного спасения, как это бывало не раз и прежде. Да, Уилла привлекательная, умная, у нее такая аппетитная попка, но она и сейчас, в свои двадцать шесть лет, немного полновата, а лет через десять или около того, пожалуй, будет выглядеть как пожарный гидрант. И губы у нее через несколько лет станут вялыми и безвольными. Он представил себе Уиллу рядом со своей матерью. Мать возненавидит любую близкую ему женщину, иного не дано, и Джимми минуту думал об этом с некоторой мстительностью. В конечном счете это было бы даже забавно. Но может, Уилла полюбила бы его мать. Она часто говорила, что сумеет поладить с любым человеком. Возможно, у нее с Маргаритой сложились бы добрые отношения. Тогда его жизнь проходила бы в обществе двух женщин. Но с деньгами стало бы туго, ему пришлось бы обзавестись собственным домом и содержать Уиллу, ведь, как известно, поэты в деньгах не купаются, им пришлось бы постоянно заботиться о заработке, и секс утратил бы свой смысл, так сказать, увял, а кому это надо? Все это коварно нашептывал ему внутренний голос, и чувства его остывали. Джимми Паз уехал в ночь, снова одинокий.

Я работала все воскресенье как зверь, или, как говаривал мой муж, если я его спрашивала, усердно ли он трудился днем над своими писаниями, как черный негр. Ему по душе было это отвратительное выражение. Он подолгу и много раз объяснял мне, что для его расы слово «ниггер» не только общепринятое, но теплое, завораживающее. Я этому не верила и нередко испытывала неприязнь к Уитту, когда он его употреблял. Думаю, евреи вряд ли называют друг друга жидами, вкладывая в это слово теплоту.

Он и его методы теперь постоянно у меня в голове. С того дня, как произошло последнее убийство. И еще два таких убийства он должен совершить для окуникуа. У оло икуа означает песню — птичью или колыбельную, и то же самое слово употребляется для обозначения колдовства, магических чар. Окун значит «четыре». Ово, ага, ико, окун, олаи… так меня учила считать бедняжка Турма в доме Улуне. Но произнесенное в пониженном тоне икуа — это «подарок». Или «жертва». Окуникуа, таким образом, можно перевести двояко: «четыре песни» или «четырехкратная жертва».

Четыре — очень важное число в делах оло, и он должен убить четырех женщин за шестнадцать дней, чтобы завершить ритуал. На что он будет способен, когда закончит свое дело, не знает никто, даже Улуне. Никто из оло не совершал окуникуа в течение последнего столетия. Припоминаю, что впервые я прочитала об этом в труде Тур де Монтея в Лагосе. Он оценивал это как пережиток дурных времен накануне французской колонизации. Колдун оло, имени которого никто из людей этого племени никогда не упоминает, был недоволен приходом французов и хотел прогнать их, чего в конечном итоге и добился. Улуне и прочие патриархи племени считали обе мировые войны, Великую депрессию и последующее превращение колониального владычества в воспоминание прямым результатом окуникуа, совершенного тем парнем. Они одобряли результат, но как люди нравственные считали средство чрезмерным. Западные историографы с этим не согласны, они считают, поскольку это более научно и логично, что миллионы вполне разумных, прекрасно образованных, преуспевающих людей сошли с ума и вырвали сердце у своей собственной цивилизации.

Я думаю, он доведет ритуал до конца, убьет еще двух женщин и только после этого нанесет мне визит. Такое может привести в состояние паники любого человека, но я уже за гранью страха. Я оцепенела. Ощущаю даже нечто похожее на утешение при мысли о том, что конец близок. В то же время я обнаруживаю, что тяжелая, требующая точности физическая работа, которой я занимаюсь, снимает оцепенение духа. Я грунтую стены и потолок в комнатке Лус и, пока они сохнут, устанавливаю патентованную лестницу типа трапа, складную и с особой дверцей наверху. Шнур с красной рукояткой свисает вниз, выдергаете за него, дверца отворяется, и лестница с мягким шорохом спускается вниз. Я повторяю этот процесс несколько раз, чтобы полюбоваться предметом элегантным, простым и функциональным. В магазине неокрашенной мебели на Двадцать седьмой авеню я покупаю маленькую деревянную кровать, комодик с четырьмя ящиками, ночной столик, шкафчик для игрушек и деревянную же настольную лампу в форме полумесяца, установленного на шаре. Кубинский торговец недорогим товаром продает мне матрасик для кровати, и я уезжаю со всем этим грузом домой, словно кочевник со своим скарбом. У себя в гараже я собираю все это и крашу быстро сохнущей эмалевой краской.

Я уже заканчиваю наклеивать последние квадратики серого ковролина, когда в кухню врывается Лус и, захлебываясь от восторга, рассказывает о чудесах, на которые сегодня досыта насмотрелась. Она побывала в Обезьяньих джунглях, она смотрела на видео «Русалочку» и «Покахонтас», она… и так далее и так далее, всего не перечтешь. Ну что ж, миссис Петтигрю, спасибо вам. Я говорю Лус, что у меня для нее сюрприз, показываю на свисающую вниз красную рукоятку и предлагаю дернуть. Выражение ее лица в тот момент, когда лестница падает вниз, стоит пятнадцати галлонов пролитого мною пота. Волшебство. Лус поднимается по лестнице, я следую за ней.

— Здесь очень плохо пахнет.

— Это от краски. Скоро пройдет. Тебе здесь нравится?

— Угу. Можно мне спать здесь одной?

— Если хочешь. У нас есть и мебель для этой комнатки. Хочешь посмотреть?

Лус хочет, и мы спускаемся в гараж. После того как она успокоилась, выразив полный восторг, я показываю ей Пипера в его новой клетке. Мы немножко играем с ним и придумываем, как обставить цыплячий домик. Тут как раз появляется Джаспер и спрашивает, не хотим ли мы отведать пиццу вместе с ними и соседкой из дома напротив, Доун Слотски, и ее четырехлетней дочкой Элинор. Лус отвечает за нас обеих, она теперь стала очень говорливой; я повязываю голову шарфом поверх немытых волос, мою лицо и руки, и мы отправляемся в гости.

Мы едим на бетонированной террасе позади дома. Доун уже здесь со своей дочкой, толстенькой, неряшливой, с личиком ангелочка и рыжими волосами. Она и Лус немедленно отправляются к Джасперу, который в сопровождении своего пса Джейка бегает по заднему двору с банкой в руке, охотясь за каким-то жуком с двумя белыми светящимися пятнышками на спинке. Мы, взрослые, идем взглянуть на новую комнатку, и я со скромной миной принимаю общие аплодисменты. Потом мы сидим на потрепанных временем пластиковых стульях и потягиваем пиво (за исключением Доун), и я спрашиваю Доун, как она себя чувствует, — вопрос вполне уместный по отношению к женщине почти на сносях. Доун относится к хиппи во втором поколении, и никто ее не видел одетой иначе как в короткую юбчонку и вязаный «лапшой» топик, даже теперь, когда она надела поверх этого фартук, чтобы скрыть выступающий живот.

До того как у меня появилась Лус, мы с Доун не обменялись ни словом, хотя она всегда улыбалась мне дружелюбно. Обзаведясь ребенком, я стала значительной персоной на нашей улице.

Доун говорит, что ждет не дождется, когда все это кончится, и заявляет, что больше не намерена беременеть, — двоих детей вполне достаточно. Полли с ней соглашается, и обе смотрят на меня; я скромно опускаю взор, понимая, о чем они думают. С такой наружностью, мол, как у нее, счастье иметь хотя бы единственного ребенка. Ну и пусть себе так думают, мне все равно. Шэри Рибера приносит тарелки, чашки и столовые приборы и остается поболтать. В разговоре возникает тема Безумного Акушера — это прозвище со смаком придумали газетчики для моего мужа, — и все мы дрожим при одном упоминании о нем, особенно Доун, чья вторая половина работает администратором гастролирующей труппы и часто уезжает из дома, как, например, сейчас. У Доун решетки на окнах, есть и пес-дворняга, который лает по любому поводу и просто так, ради собственного удовольствия. Мне до боли хочется предупредить ее, что это ничего не значит, но, в конце-то концов, что я могла бы ей сказать? Как объяснить?