Я просто закипела от злости, услышав такое. Марсель говорил, что он нечто вроде собаки, ну и прекрасно, если ему это нравится, но теперь эта помешанная утверждает, будто я хуже собаки, отхожее место для отребья духов. Гордость моя взбунтовалась, я должна была немедленно увидеть Марселя и потребовать, чтобы он избавил меня от этого идиотского положения. Я сказала об этом Уллионк, а она посмотрела на меня так, будто я совсем спятила, и должна сказать, что удостоиться такого взгляда от настоящей психопатки не слишком приятно. Уллионк напомнила мне, что сейчас уже наступила Вшенда — время долгих церемониалов по случаю осеннего равноденствия, — и разделение полов соблюдается особенно строго. Мне придется подождать окончания этих церемоний, примерно двадцать дней, пока начнется праздник, во время которого ченка пьянствуют, поют, танцуют и совокупляются с себе подобными, то бишь человеческими существами противоположного пола.
Но я не хотела ждать и на следующее утро, взяв с собой еду, воду и русскую карту местности, отправилась верхом на лошади в мужское стойбище, которое находилось примерно в пятнадцати милях к югу. Не слишком трудная задача на ориентирование. Степь ровная, разве что местами слегка холмистая, погода отличная, сухая и прохладная. Солнце поднялось слева от меня, когда я двинулась в путь, стрелка компаса точно указывала направление на юг. Мне предстояла приятная трехчасовая прогулка по направлению к виднеющимся на горизонте голубоватым цепям Конгинских гор. Направление было безошибочным, и я ничуть не удивилась, когда часа через два заметила вдали дым костра.
Однако, уже въехав в огороженное место, я обнаружила, что нахожусь в женском стойбище. Солнце по-прежнему находилось слева от меня над горизонтом. Ошарашенная этим обстоятельством, я развернула лошадь, хлестнула ее кнутом и, объехав вокруг стойбища, снова двинулась на юг, обливаясь липким потом. Я неотрывно следила за стрелкой компаса, она указывала на юг и только на юг, пока я не очутилась у северной оконечности женского стойбища. Снова. Солнце стояло высоко, и в стойбище кипела обычная дневная суета. Я спешилась, на подгибающихся ногах добралась до юрты Пуниекки и упала на свою убогую постель. Никто не сказал мне ни слова.
Так я и лежала, свернувшись в клубок, ничего не ела, молчала и проливала скупые слезы. Мне казалось, что я сошла с ума, или, употребляя клинический термин, превратилась за эти недели в параноидальную психопатку. Впрочем, не знаю, имеет ли этот термин хоть какую-то значимость в культурном контексте ченка. Мне трудно восстановить ход моих тогдашних мыслей, но их было много, гораздо больше, чем обычно бывает у человека за такой отрезок времени, и неслись они галопом. Примерно: во всем виноват Марсель Вьершо, французское дерьмо, грязный еврей, соблазнитель, манипулятор, он никогда не любил меня, просто хотел трахаться в свое удовольствие. Никогда не любил, никогда. Дуру такую. Трахал и других девушек. Я у него не на первом месте. Я читала его записки. Я могу читать по-французски. Я не первая, он привозил других девушек на съедение Пуниекке, как в сказках. Злобный колдун, яйцо у меня во влагалище, как он смог такое сделать, как он мог такое сделать, стрелка компаса все время показывала на юг, на юг, на юг, они приделают мне собачью голову, эта помешанная превратит меня в старуху.
Марсель приехал вместе с другими мужчинами на праздник и пришел повидаться со мной. Я немедленно налетела на него, физически и словесно. Выкрикивала ужасающие обвинения, главным образом антисемитского порядка, хотя мне никогда не был свойственен антисемитизм. Марселя при нацистах укрыли и воспитали в католическом сиротском приюте, его родители погибли в концлагере, и та чушь, которую я несла, была попросту жестокой. Далее я орала, что в постели он старый импотент, мешок дерьма, член у него маленький, а я трахалась со всеми его студентами, — и так далее и тому подобное. А он просто сидел рядом, до безумия спокойный, и смотрел на меня до тех пор, пока я не кинулась на него с кулаками. Он что-то крикнул, и Пуниекка задвигалась, вытянулась как змея, приблизилась ко мне и положила обе ладони мне на виски. Руки были ледяными, и я скоро почувствовала, как холод проникает мне в мозг. Я упала на свое ложе и погрузилась в сон.
Нет, это был не сон, а что-то другое. Отстраненность. Я наблюдала за происходящим, как наблюдает актер, стоя в кулисе, за игрой своих коллег на сцене, в ожидании своего выхода. Помню, что зрение мое было особенно обостренным, и даже цвет обстановки в юрте, одежды Пуниекки и Марселя казался чрезмерно ярким. Гнев мой исчез, вернее, стал абстрактным, словно бы его испытывала не я сама.
Спустя долгое время, судя по движению солнечного пятна по полу юрты, Марсель подошел ко мне, сел рядом и, обняв меня, спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что чувствую себя отлично, и это было правдой. Он помог мне собрать мою одежду, и мы с ним ушли в палатку, которую он нанял у какой-то женщины на время празднества. Он устроил меня там, как если бы ничего особенного не произошло.
Он был ласков и напомнил мне, что у ченка нет психологии в нашем понимании. Никаких неврозов, психозов, интроекций,[48] подавленности, одержимости, фобий и мигреней. Это все область деятельности духов, независимых потусторонних существ, проникающих в нас различными путями. Внутренняя жизнь ченка, таким образом, заключается в гармонизации отношений между различными духами, в чем и проявляется их собственное «я». Марсель говорил еще долго, и я понимала его, но думала, что все это воображение. Или символика. Или просто духовный мир, присущий девяносто девяти и девяти десятым процента людей нашей культуры.
О том, почему я впала в неистовство и почему не могу научиться магии ченка, Марсель сказал следующее: различные огга,[49] населившие ту область моего мозга, которая осуществляет самоконтроль, делают невозможным для меня обучение шаманизму. Это, так сказать, дикие огга, проникшие в меня в детстве и юности, когда я злилась, или огорчалась, или завидовала, или находилась в других психически неуравновешенных состояниях, которые для таких огга — лакомое блюдо. Эти существа можно удалить или трансформировать. Процедура знакома ченка в той же степени, как операция аппендицита американским хирургам. Они могли бы проделать ее для меня, но за определенную мзду. Марсель сказал, что я вольна решать, хочу ли я, чтобы это было сделано. Он, естественно, прошел через это за время своего долгого пребывания среди ченка, однако считал, что мне в теперешнем моем состоянии вряд ли возможно и следует решаться на столь серьезный шаг. Верно, мне было бы затруднительно решить сейчас, хочу ли я двигать собственными ногами. Марсель вел себя очень участливо по отношению ко мне, особенно если вспомнить, какой удар я ему нанесла. Он поддерживал меня одной рукой, а другой гладил мои растрепанные, грязные волосы. Время шло. Мало-помалу я погружалась в глубокий сон.
Наутро я снова «стала собой». Я боялась Марселя, боялась людей ченка и тщательно старалась скрывать свой страх от себя самой и от других. Вспоминая устроенную мной накануне безобразную сцену, я испытывала смущение и стыд и нашла прибежище в холодно-формальном тоне. Марсель больше не спрашивал меня, хочу ли я прочистить свои мозги по методу ченка, а я не навязывалась. Я оставила свои попытки проникнуть в шаманизм ченка. У меня была пропасть чисто антропологической работы, хотя она была слегка похожа на занятия этнографией в польской деревне, только без упоминания о католицизме и местных священниках. Я работала всю зиму, пока не затрещал лед на реке Ия, и собрала достаточно материала, чтобы написать диссертацию не более фальшивую, чем большинство из тех, за которые присуждают степень доктора философии. Компетентную работу. Даже Марсель признал это, отводя глаза в сторону.
Я уехала весной, когда лед на реке Ия наконец раскололся с почти таким же грохотом, с каким распался в декабре предыдущего года Советский Союз. К этому времени я оставила позади все пережитые неприятности и создала привычную структуру самооправдания. Марсель, как ни печально говорить об этом, не кто иной, как притворщик, совсем не тот человек, за которого я его принимала; он холоден на французский интеллектуальный манер, но, разумеется, всегда готов помочь, подбодрить и быть полезным. Наш роман был для него приятным развлечением, по окончании которого можно годами встречаться и обедать вместе где-нибудь вне дома. Помнится, я так и рассказывала о нем антропологу Луи Нирингу — в легкомысленном тоне, приводя немало забавных историй. С Лу мы сошлись месяца на два в Чикаго. Я тогда преподавала в Чикаго по контракту, за год перед этим получив степень доктора в Колумбийском университете. Лу был большой, крепкий, открытый парень, хороший футболист, католик, на год моложе меня, добросердечный и прозрачный, как его коллекция пивных бутылок, и как никто более не похожий на Марселя Вьершо. На него — впрочем, и на весь факультет — произвело невероятно сильное впечатление то, что я столько лет провела с Марселем, была знакома со всеми звездами нашей профессии и общалась со знаменитыми ченка в Сибири.
