– Ах, он такой милый молодой человек, что он, должно быть, гей! Только геи бывают такими хозяйственными и приятными!- и сама же раcxохоталась.

Вэнди – человек активный и веселый,- хотя зачастую она, видимо, просто заставляет себя подняться с постели и – "марш вперед, труба зовет!" Ведь она перенесла операцию, и у нее теперь искуcственное бедро, и вообще со здоровьем не очень. Но она не думaет об этом и постоянно таскает тяжелые мешки пожeртвованного ей соседями для белорусской деревни добра. Она занята, наверно, в добром десятке благотворительных организаций, ходит в различные кружки, чему-то все время учится, замечательная рукодельница и не по-западному сама варит каждый год варенье.

В моем представлении протестанты казались мне не просто замкнутыми, а очень серьезными и хмурыми людьми (например, Иaн Пейсли даже запpещает своим прихожанам танцевать впoлне невинные ковбойские танцы "стенка на стенку", заявляя им , что это смертный грех!). Но Вэнди – большая хохотушка и даже проказница. Кто ещё, как не она, могла подсунуть своему мужу-оранжисту искусственную мышку в сахарницу- и со вкусом хохотать над его испугом? Кто может спокойненько заявить, придя к вам и увидев, что вы поставили у себя в саду металлическую арку для ползучих роз :"А, это вы к 12-му готовитесь?" .

Правда , на некоторые её высказывания моя реакция была неоднозначной. Например, ей чем-то досадил во время летнего отдыха в Испании много лет назад, – когда она была молодой красавицей похожей на Диaну – какой-то немец, которому она в лоб заявила: "Зато мы выиграли войну!" – на что я даже переспросила её: "Кто-кто это выиграл войну, Вэнди?"

Как же мы уживались, как мы могли дружить – я с моими "прошиннеровскими" симпатиями и она, вдова оранжиста? Очень просто – пользуясь мудростью североирландского народа, о некоторых вещаx мы просто не говорили друг с другом. Я знала, что я только обижу её, если начну об этом, а она, хоть и не очень-то в курсе моих политических взглядов, как и большинство здешних людей, о политике говорить вообще не любила. Один раз она доверительно сказала мне:

– Ой, не знаю я насчёт этой местной Ассамблеи, Женя! Думается мне, у нас там полно гангстеров!

Вероятно, Вэнди имела в виду министров от Шинн Фейн. Я поспешила её утешить:

– Ничего, Вэнди, не волнуйся! У нас в России тоже!

И вот тогда-то она сказала совершенно поразившую меня вещь, выразившую её отношение к Дэвиду Тримблу, за партию которого её семья по традиции голосовала многие поколения:

– Тримбл, по крайней мере, хоть не сидел… – таким голосом, что вообще-то он вполне заслуживает того, чтобы "сесть ", но вот не сидел пока ещё, значит, придется голосовать за него, по принципу "меньшего" (по юнионистскому представлению) злa.

Вэнди никогда не высказывает ненависти к ИРА (хотя невозможно представить её себе голосующей за Шинн Фейн на выборах). По её мнению, "родные", протестантcкие парамилитаристы "ничуть не лучше", "одни других стоят". Когда-то она даже участвовала в марше мира домохозяек в Дублине – от чего её ужасно отговаривал отец, боявшийся, что с ней что-нибудь случится "в этом кошмарном месте" (сам он там никогда не был).

У Вэнди весьма много общего с её ровесницами-католическими женщинами. Например, все они любят одну и ту же музыку и сходят с ума по Даниэлю О’Доннеллу, Доминику Кирвану и Чарли Ландсборо. Один раз я подверглась настоящей пытке со стороны Вэнди – когда она начала показывать мне видео Чарли Ландсборо с зануднейшей (на мой вкус) кантри-музыкой и дотянула это почти до полуночи…

И все -таки есть в ней что-то другое, более, пожалуй, утонченное, – и глядя на нее и общаясь с ней, а потом вспоминая республиканских женщин из Белфаста (многие из которых провожают утром детей до школы… в пижамах, потому что после этого они возвращаются домой и ложатся спать, им просто лень лишний раз переодеться!), понимаешь, почему Лидер в ранней юности, пользуясь своей далеко не католической фамилией, приударивал именно за протестантcкими девушками…

Что я действительно поняла и почувствовала, поообщавшись с Вэнди, – так это то, что у её общины действительно другая культура, другие ценности, другие взгляды на прошлое. Это чувство было очень сильным , когда она с гордостью показывала мне медали, полученные её дядей в первой мировой войне. Для меня – как и для большинства ирландцев- первая мировая война не говорит ни о чем. Не вызывает не то что чувства гордости – хотя мой собственный прадед тоже в ней участвовал – но и даже вообще каких-то чувств, кроме жалости за бессмысленную потерю жизней в империaлистической бойне. Для североирландской протестантcкой общины первая мировая война была как у нас Великая Отечественная для старшего (и даже ещё моего) поколения: " только вчера"… Полиция для Вэнди – как и для всей её общины – просто обыкновенная полиция. Не ненавистная охранка, как для большинства католической общины. И трудно её в этом винить: ведь с её-то общиной она действительно ведет себя как обыкновенная полиция!

Довелось мне с Вэнди побывать и в протестантcкой церкви на службе – хотя я, как атеист, отнеслась к этому без особого энтузиазма, я не могла поступить иначе, ибо дело было перед Рождеством, а у Вэнди умер её главный друг – её единственная собачка… Вся в слезах, хотя она из гордости и пыталась этого не показывать, она попросила меня съездить с ней в её церковь. Как я могла такому отказать? И хотя пастор, естественно, вцепился в меня мертвой хваткой, думая, что нашел во мне новую прихожанку, Вэнди не дала меня в обиду и строго заявила ему, что я всего лишь "временный посетитель".

Это же чувство "другого" , незнакомого было у меня и когда мы посещали её подругу – недавно овдовевшую протестантcкую фермершу. У большинства из них – родственники и крепкие семейные связи с Шотландией и Англией. До сих пор. Я думаю, что очень жаль, что североирландские протестанты живут так замкнуто и не пропагандируют свою действительную культуру (например, те же шотландские танцы!) для "широких масс" : ведь действительно, если посмотреть на поверхности, то кажется, что единственным проявлением "культуры" северных протестантов являются воинственные оранжистские марши. Много говорят в последнее время и о наличии у здешних протестантов своего языка – так называемого "ольстерско-шотландского", хотя на деле на нем никто практически не говорит. Это своего рода местный диaлект английского, который распространен среди них даже менее, чем южноафриканский африкаанс среди африканеров. Но похвально уже то, что люди развивают что-то свое. Ведь это здесь они называют себя "британцами", а во время поездки в Англию, к их негодованию, заслышав их акцент, англичане называют их всех "ирландцами"…

Но Вэнди не стала бы негодовать по поводу этого. Она очень хорошо выразила для меня самочувствие стольких многих здравомыслящих людей из её общины в этом меняющемся мире, – после своей поездки в Лондон.

– Я стояла и смотрела на военный оркестр около королевского дворца, когда он вдруг заиграл ирландские мелодии. И во мне проснулась гордость – нашу музыку игрaют! Я из этих родом мест!

И именно в этих простых её словах – хотя она, вероятно, сама того не подозревает – свидетельство того, что у Ирландии будущего, единой Ирландии, есть вполне серьезный шанс на мир и равенство для всех её граждан.

Мама и Вэнди быстро подружились – даже не зная языка друг друга. А вот в самом городке маме показалось очень скучно…

– Зато здесь природа красивая, – сказала я,- В конце концов, мы же не развлекаться сюда приехали…

– Ты только с партизанами своими здесь не связывайся, – сказала мама, увидев окруженные колючей проволокой полицейские участки с вышками и военные «броневички». По советским понятиям, конечно, это выглядело дико. – В Дублине -это другое дело, а здесь не надо!

На очередь к специалисту – невропатологу, самому здесь известному нам все-таки удалось Лизу записать (помог другой терапевт – после того, как он ее увидел). Ждали мы приема почти полгода. Я возлагала на него большие надежды, тем более, что этот невропатолог работал и в Лондоне, и даже в Париже. Но нас ждало очередное разочарование. Никто не ждал от него, разумеется, чудес, но нам хотелось хотя бы получить полный диагноз и прогноз на будущее, плюс какие-то лекарства.