На этот раз я волновалась в преддверии встречи даже больше обычного. Я надеялась, что у меня хватит сил вести себя так, словно между нами ничего не произошло.

И поначалу все шло хорошо. Я искренне обрадовалась, увидев Ойшина, и не почувствовала никакой неловкости, говоря с ним.

Мы обменялись последними новостями в сфере, которой мы были заняты, и наметили цели на следующий раз. Потом обсудили современное положение в Латинской Америке. Ничто не предвещало грозы, и я уже с облегчением думала, что взяла себя под полный контроль.

Все испортил сам Ойшин. Мы медленно прогуливались по той узкой тропинке вдоль берега, когда он вдруг ни с того, ни с сего сказал:

– А ты похорошела….

И тут же сам испугался собственных слов и заторопился:

– Я думаю, лучше всего будет, если мы с тобой останемся друзьями. Хорошими друзьями, правда?

Лучше бы он не говорил этого. Лучше бы он совсем не поднимал эту тему. Это было подобно удару в солнечное сплетение, нанесенному человеку, который только-только пытается опомниться после нокдауна.

– Да, конечно, – упавшим голосом сказала я, изо всех сил натужно улыбаясь- словно в «МакДональдсе».

А потом пришла пора прощаться – тот самый момент, когда мы как правило обменивались поцелуем. И я увидела, как он весь тянется ко мне – и почувствовала, как я и сама тянусь к нему всем существом, словно притягиваемая огромным магнитом. Мы почти физически заставили себя друг от друга отпрянуть, когда между нашими губами уже оставалась лишь минимальная нейтральная полоса.

Я вскинула на Ойшина глаза с немым вопросом. А он торопливо пожал мне руку вместо поцелуя и быстро ретировался.

– До следующей встречи! – услышала я уже из-за кустов.

Ойшин давно уже ушел, подул холодный ветер, а я все еще сидела на берегу той речки на скамейке будто к ней пришитая – и не находила в себе сил встать и отправиться в обратный путь. Как это ни нелепо, но меня переполняло огромное счастье – такое огромное, что казалось, мое сердце не выдержит его, если оно продлится еще немного. Счастье просто от того, что я видела его, говорила с ним. Светлое, ласковое чувство счастья, похожее на лучи весеннего солнца после 30-градусного мороза. И одновременно опасное – как самый злостный наркотик, потому что мне хотелось видеть его и говорить с ним еще и еще и еще…

В тот момент я поняла, что любовь моя никуда не делась – и что она и не денется никуда. Хотя бы Ойшин в сотый раз, как заклинание, подобно мнимой донне Розе Д' Альвадорес предложил мне «свою нежную дружбу».

Надо было решать, по зубам ли мне такое. Я долго колебалась. Но решающее значение для моего выбора имело изменение обстановки на местах, которое сделало дальнейшее продолжение нашей совместной с ним деятельности фактически сизифовым трудом. Если бы не это, если бы я еще могла действительно принести нашему с ним общему делу пользу – и быть уверенной, что кому-то это действительно нужно!- наши деловые с ним встречи могли бы еще продолжаться и по сей день.

В тот день, когда мне нужно было снова ехать в Дублин на свидание с Ойшином, я долго уговаривала себя с утра, что моя совесть чиста. Я больше не могу быть в этом деле полезной, а сказать ему об этом в лицо, самой – и таким образом отказаться от возможности его видеть – было выше моих сил. Лучше было просто исчезнуть из его жизни. Пускай он хотя бы немного по мне поскучает – и задумается над тем, как он был ко мне жесток. Хотя скорее всего, для Ойшина это были слишком уж тонкие материи. Он просто подумает, что я пообещала больше, чем могла – или что он спугнул меня своим отказом….

Да бог с ним совсем, пусть думает, что хочет! Ведь я-то знаю, что сделала все, что смогла. Кто может, пусть сделает лучше.

К тому времени мой живот уже начал наливаться и походить по форме на зреющий на грядке арбуз. Естественно, мне не хотелось, чтобы Ойшин меня такой увидел – дополнительная причина в пользу сделанного мной теперь уже окончательно выбора.

Но я зареклась, что прекращу после этого и всякие контакты с Дермотом.

Вот так снова в жизни моей произошел крутой поворот.

Вскоре мама уехала обратно в Россию – ухаживать за бабулей и Тамарочкой, которые тогда еще были живы, но становились все слабее.

Ойшина в моей жизни не стало.

А я осталась не жить – существовать.

В своем городке, где единственные таланты – это потрошители селедки…

Я внушала себе, что хватит в моей жизни политики, что пора остепениться и попробовать наконец «жить как все». И только где-то в глубине души моей звучало:

“Облегченно вздыхают враги,

А друзья говорят: ты устал…

Ошибаются те и другие:

Это – привал. ”

…Дети – самое прекрасное и действенное средство от неразделенной любви. Я раньше по молодости лет не понимала этого. Со свойственным юности максимализмом слушала я в свое время, как мама читает письмо от своей институтской подруги Ольги, у которой была безумная любовь к французу, закончившаяся трагично (деталей я не знаю), и которая нашла в себе силы забыть про него, выйти замуж («не по большой любви, а просто потому что «так надо», как писала она сама) и родить 3 ребятишек. «Как же так можно?»- брезгливо морщилась я. – « Замуж- и без любви? Да еще и троих детей? Фу, как некрасиво! Неужели нельзя остаться верной своему чувству и жить одной?»

Теперь, в 30 с гаком и одной большой неразделенной любовью позже, я прекрасно понимаю, как… Если бы у меня не было сейчас моих близняшек , я бы продолжала изводиться, «сохнуть» по человеку, который меня – назовем вещи своими именами! – отверг. Пытаться заплакать по ночам в подушку – и выпивать по выходным. Дети не позволяют тебе заниматься всеми этими глупостями. Сон – такая роскошь, что добравшись до подушки, ты моментально отключаешься. И просыпаешься с одним- единственным желанием – поскорее снова иметь возможность заснуть. Если за ночь тебе пришлось вставать не больше 2-3 раз, тебе очень повезло. Утром вскакиваешь с постели под аккомпанемент детского плача как стойкий оловянный солдатик. Ты уже не чувствуешь ни романтических мечтаний, ни плотских желаний, за исключением одного: выспаться! Ты вообще уже не чувствуешь себя женщиной, а порой – даже и человеком. Ты превратилась во что-то бесформенное, с отвлислым животом и с трудом открывающимися от постоянного недосыпания глазами. Это Мадонны и Виктории Бэкхейм могут ходить в гимнастические залы и урезать и утягивать что там им мешает: у тебя на это нет ни денег, ни времени, ни сил (ведь у тебя не стоит наготове взвод высокооплачиваемых нянек!).

И это тебе не Советский Союз: настоящие бабушки, на которых можно положиться как в разведке, здесь давно вымерли как сорт! Жизнь рядовой молодой матери суровее, чем тренинг в британской армии. С рассвета и до заката ты превращаешься в машину по обслуживанию всех, кто в тебе дома нуждается. Но думать об этом и переживать по этому поводу тоже некогда. Ты – в заколдованном круге: кормежка-памперсы-гуляние-купание, с ревом в качестве бонуса. И от этого никуда не деться: даже когда ты сбегаешь на кухню и закрываешься на все замки с обеих сторон, на окне, словно нарочно, оказывается орущая кошка, требующая кормежки. Ты накладываешь ей на блюдечко рыбы и тихо и искренне радуешься: хорошо еще, что ей не надо менять подгузники!

Какая уж тут любовь! Какие страдания могут быть сильнее мучений от недосыпания! Если бы были силы философствовать. можно было бы даже начать искать в этом что-то мазохистское, какое-то самоналоженное добровольное искупление собственных грехов. Но времени нет: на плите кипят и пригорают макароны, надо доставать выстиранное белье из машины, а молодое поколение, которое, к счастью, еще ничего не успело выбрать , тем временем все ломает и крушит в гостиной, и после отдирания от кастрюли макарон вам предстоит ежедневная порция ползания на четвереньках по зеленому паласу в бесплодных попытках вычистить с него щедрые капли вишневого варенья, похожие на пролитую в бою кровь…