В сентябре они заехали к нам с Сонни на машине, и я попросила ее вывезти из Роттердама и подержать у себя некоторые мои вещи, потому что я собиралась уже от Сонни уходить, но пока еще было некуда. Шурочка охотно согласилась. Она гордилась тем, какой Вован мастер на все руки и хозяйственный: и машину сразу же приобрел, хоть и подержанную, и телевизор… А ее неумеха Бас три раза начинал собственное дело в родной стране – и три раза они оставались банкротами, все глубже залезая в долги… Под конец он не выдержал: надо же чем-то кормить жену и ребенка?- и начал торговать наркотиками. А вскоре и сам в них втянулся… Начались ссоры. Периодически Бас угрожал ей – конечно, тем же, чем Сонни мне!- «вот подам на развод, и тебя выбросят из страны, и ты не закончишь свою учебу». Но на развод он, естественно, подавать и не собирался. Только продолжал ее мучать. Поэтому Шура от него и ушла.

Конечно, это была человеческая трагедия – еще раз, к слову, подтверждающая, что от добра добра не ищут. (В Израиле у них обоих была хорошая работа, и они никогда не ссорились). Я не знаю, как бы я повела себя в похожей с ее ситуацией: стала бы пытаться вытянуть из болота любимого человека или бросила бы его и бежала, потому что помочь можно только тем, кто хочет помощи. А уж когда в дело замешан еще и ребенок… Надо думать прежде всего о том, что будет лучше для него.

Так что я не берусь судить Шурочку за ее развод, хотя, по ее уверениям, Бас был единственной в ее жизни настоящей любовью. Не берусь я судить ее и за то, как она себя повела после этого. А вот за то, что ее действия касались и других людей, и в первую очередь ее собственной дочки…

Первое, что меня поразило, когда я приехала к ним через некоторое время на выходные, чтобы забрать свои вещи (нам с Лизой временно дали отдельную квартиру – от университета, и теперь уже у меня было куда от Сонни уходить), – это то, какой мат стоял в ее квартире. Таких изощренных его коленцев я не слышала даже во время работы в овощном магазине.

– Шурка совсем не знала русского языка, пока меня не встретила!- похвалялся ее пузатенький и бородатенький сожитель из города Волжский. В квартире кроме него, постоянно торчал его брательник – судя по лексикону, рецидивист. И еще какие-то темные личности обоих полов, которые тоже ждали в Голландии получения статуса.

Вован присматривал за 9-месячной Люсенькой – дочкой Шурочки, пока та работала. Я бы не подпустила такого типа на километр даже к своей кошке. Достаточно сказать, что он ласково именовал топавшую из комнаты в комнату милую белокурую малышку «жидовская морда». Шурочка кисло улыбалась, но ничего ему на это не говорила – а то еще вдруг бросит ее и уйдет? Кто тогда будет покупать ей телевизоры и проводить с ней ночи?

Пока я собирала свои вещи, которые лежали у Шурочки в подвале, я опоздала на последний поезд. Пришлось звонить домой и говорить, что задержусь в Маастрихте до утра. Сонни знал, что я в гостях у подруги (он помнил Шурочку еще по Энсхеде) и отнесся к новости спокойно.

Шурочка тем временем нажарила целую сковородку картошки с грибами и сметаной – такой, как готовят у нас дома. Я уплетала ее за обе щеки и изливала ей душу, рассказывая о своей жизни. Вован тоже слушал и время от времени подливал мне в бокал джин с тоником. Я была очень расстроена – и тем, что я увидела летом дома, и предстоящим переездом от Сонни- и потому глотала этот самый джин с тоником не глядя.

К концу ужина я почувствовала что-то странное. Все окружающее меня происходило наяву – и в то же время как во сне. Я слышала собственный голос со стороны, как сквозь вату в ушах. Потом Шурочка зачем-то потащила меня в ванную, втолкнула под душ и попыталась раздеть. Вован в это время стоял в дверях и никуда уходить, судя по всему, не собирался. Сначала я думала, что я просто сильно выпила, но потом поняла, что что-то здесь не так. Я видела все происходящее и почему-то ничего не могла с этим поделать. К счастью, в этот момент меня сильно затошнило – это был тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло. Пол-сковородки картошки с грибами и с клофелином вырвались на свободу. И хотя физически мне еще долго было дурно, после этого ко мне вернулись силы. Шурочка побежала на кухню за тряпкой.

– А ну вали отсюда, – сказала я тихо Вовану (громко у меня бы не получилось при всем желании), – А то завтра же вылетишь из Голландии как пробка.

Он сделал вид, что не понял, о чем это я, но отошел.

Я с трудом почти на ощупь добралась до выделенной мне тахты. А «сладкая парочка» разлеглась в на другом диване в той же комнате и начала совокупляться, как будто бы меня там и не было. И меня стошнило еще раз….

Втайне я надеюсь, что Шурочкина мама прочитает эти строки…

Наутро у меня раскалывалась голова. Я не хотела ничего, кроме как побыстрее убраться из этого дома и никогда больше с Шурочкой не общаться. Если Вована я просто после этого игнорировала как пустое место, то Шурочке мне было трудно смотреть в глаза. Впрочем, ей тоже было трудно. Она сидела на кухне красная как рак. Но извиняться и не подумала.

– Я думала, мы вместе отдохнем, хорошо проведем время…-, и она подняла на меня наглые бесцветные глаза.

Я уничтожающе посмотрела на нее:

– Это у кого же такое отдыхом называется? У израильтян или на новорусском наречии?

Если бы мне был нужен мужик, я его нашла бы и без твоей помощи, голубушка. Я тебя об этом не просила, понятно? На какой свалке ты подобрала это чудо природы? Лучше подумала бы о своем ребенке, что он с ней сделает, когда та подрастет.

Давно уже я не испытывала такого чувства омерзения.

В тот же день в Израиле был застрелен Ицхак Рабин.

И когда я, с трудом перебарывая продолжающиеся еще приступы тошноты, сидела на обратном пути в поезде, слушая по радио детали удавшегося покушения на Шурочкиного премьер-министра, про себя я твердо знала, что это была такая же кара свыше, как когда-то почти 10 лет назад взрыв «Челленджера». Только на этот раз силы небесные были разгневаны не мной, а Шурочкой…

– Если люди становятся такими, как ты после того, как разводятся, – сказала я ей на прощание, – то я лучше останусь с мужем.

И осталась…

****

…. Я вернулась домой в половине двенадцатого дня, объявив маме, что я взяла несколько отгулов, и вышла во двор. Отсыпаться в своем гамаке после бессонной ночи на дублинской набережной .

…Целую неделю после этого я ходила как во сне и думала только об одном – как бы не проговориться маме. Когда Элис узнала о моем увольнении, она сначала вспылила, как и полагается хорошему профсоюзному активисту, и взялась было за мои права: начала писать моему работодателю официальные письма, хотя я с самого начала предупредила ее, что вряд ли это приведет к какому-то результату: как и во всех американских компаниях в Дублине, профсоюзы в этом банке были фактически вне закона, и никто из нас в профсоюзе поэтому не состоял. Я оказалась права, и Элис, так рьяно было взявшаяся за меня заступаться, как и полагается нормальному ирландцу, так же быстро и внезапно к этому делу охладела. Это уже даже перестало меня здесь удивлять – удивило бы, если бы я вдруг встретила ирландца, который серьезно имеет в виду то, что он говорит или доводит начатое дело до конца.

Без работы я была две с лишним недели. Не было бы счастья, да несчастье помогло: теперь у меня было не только время искать как следует работу на Севере, но и острая в том необходимость. Но все это не помогло бы, если бы к тому времени не создались такие условия в экономике, что вакансии, требующие знания языков, докатились наконец и в этот самый доисторический и оголтелый уголок Западной Европы, правящая прослойка которой ко всему неанглийскому относится с глубоким подозрением, а все иностранные на слух языки принимает за ирландский… Одному господу богу известно, что случилось бы, если бы все это произошло сейчас, в период экономического спада, когда число безработных растет как снежный ком.