Маленький, похожий лицом на Донатаса Баниониса, доктор этот больными совершенно не интересовался. «Он сидит, а денежки идут… ой какие крупные деньжищи!»- казалось, что эта песня была написана про него. Даже у нас в постперестроечной России врачи проявляли еще – видно, по привычке!- большее участие к пациенту, чем он: «А давайте вот это попробуем… А если не поможет, то вот это… а знаете, еще хорошо вот такая травка помогает…»
Западные врачи не знают ничего ни о каких травках – «это мы не проходили, это нам не задавали». Больше того – у них, как у героев Аркадия Райкина, пришивавших к костюму пуговицы, «узкая пс-лизация». То есть, специализация. Например, данный доктор специализировался по эпилепсии. И диагноз мог поставить и лечение назначить только в отношении нее.
– А как насчет восстановления речи, поведения, каких-нибудь лекарств для активизации коры головного мозга?- забросала его вопросами и названиями лекарств моя мама, проштудировавшая дома все медицинские энциклопедии и посетившая с Лизой всех, каких было только можно у нас дома врачей. Он только виновато улыбался и разводил руками: ни об одном из этих лекарств, известных у нас любому мало-мальски квалифицированному невропатологу, он даже ни разу не слышал. Даже латинские их названия ни о чем ему не говорили – ведь это «светило» специализировалось только по эпилепсии, а все эти лекарства не имели к ней отношения… Таких же специалистов, которые были знали как лечить не одно, а все возможные поражения головного мозга и чего при них ожидать, тут просто-напросто не существовало. Такое здесь дают образование.
Я посмотрела еще раз на его жалкое, затюканное лицо (он был католик, а они среди врачей были в меньшинстве), и мне даже жалко его стало. Бог с ним, пусть хоть от эпилепсии Лизе что-нибудь выпишет. И сделает скан. А мы будем продолжать искать, где ее лечить.
Скан он тоже делать долго не хотел и упирался – это дорого стоит, да зачем это вам?… Пришлось на него как следует поднажать – и он в конце концов сдался…
… На работе я по ночам бродила, чтобы не заснуть, по интернету – и нашла там информацию о кубинском лечебном неврологическом центре. То, что рассказывалось там о нем, после западных «экспертов» казалось сказкой. Вот бы куда отвезти Лизу!….
Для самих кубинцев лечение там было, естественно, бесплатное, а для иностранцев из стран Третьего мира – со значительной скидкой. Я жила не в стране Третьего мира, но это не значило, что у меня были такие деньги. Ни родных, ни знакомых с такими деньгами у меня тоже не было. Я написала по электронной почте на Кубу, объяснив нашу ситуацию, и стала ждать ответа….
Жизнь постепенно опять входила в колею: неделю я проводила в Дублине, неделю – дома. Если, конечно, можно считать это нормальной жизнью: тот, кто сам не работал в ночную смену, возможно, думает, что она оставляет тебе возможность заниматься чем-то другим днем. Думала так и я, пока не попробовала, что это такое. Мои биологические часы были совершенно сбиты с толку: спать хотелось круглые сутки, вне зависимости от того, сколько часов мне удавалось подремать днем. Ездить домой каждое утро после ночной смены у меня не хватало физических сил, и я договорилась с Адрианой, что я смогу спать после работы днем у нее дома – на диване в зале. Все девочки днем работали, и я вроде бы никому не должна была помешать. Я только спала там – не ела, не мылась и не смотрела телевизор. Наступало утро, я завтракала блинами с кофе где-нибудь по дороге с работы на автобус до Клонсиллы, садилась в него – и сразу же забывалась тяжелым сном, даже если на мне были наушники, в которых гремела музыка… С трудом заставляла я себя проснуться ближе к конечной остановке. Ватными ногами, не чуя под собой земли добредала до Адрианиного дома. У них в доме была сигнализация, и я очень боялась, что спросонья забуду ее отключить, когда открою дверь. Там я снопом сваливалась на диван и спала часов до 4: надо было успеть уйти до возвращения моих бывших коллег по работе – опять же чтобы никому не мешать. Таким образом, с половины пятого до 9 вечера мне еще надо было где-то слоняться, и я зачастую приезжала на работу раньше времени, особенно в плохую погоду, и сидела там – что вызвало в банке (естественно, за моей спиной) многочисленные пересуды…
В выходные, когда девочки-итальянки были дома, я после своей ночной смены уезжала домой на Север. Уже стало тепло, и я часто отсыпалась после работы дома во дворе в гамаке… Я уставала до такой степени, что ничего вокруг не видела и не слышала: только заворачивалась поплотнее в одеяло, вдыхала свежий морской воздух и засыпала – до самого последнего автобуса обратно. Гамак слегка раскачивался на ветру…
Было нелегко, но я крепилась. В свободную от работы неделю старалась развлекать маму и Лизу как могла – скоро уже мы объехали весь Север так же, как в свое время объехали весь Юг. Помню, как мы первый раз втроем оказались в Дерри: нас очень удивила дешевизна тамошней гостиницы (нам даже предложили роскошный номер- люкс с отдельной комнатой с телевизором и стерео-центром). Только когда мы до Дерри добрались, поняли мы, в чем было дело: это был день одного из парадов Мальчиков-Подмастерьев – здешних оранжистов. Здровенные в летах «мальчики» маршировали в католическом центре города, а католическая молодежь забрасывала их и полицию бутылками с зажигательной смесью. Конечно, ни один нормальный человек в Дерри в такой день не поехал бы – отсюда и снижение цен! У мамы разгорелись глаза при виде побоища:
– Ух ты… Никогда такого не видала! Ты иди с Лизой в гостиницу, а я пойду посмотрю…
Отговорить ее мне не удалось: мама пристроилась сбоку к телегруппе CNN и сделала вид, что она с ними… Вернулась она где-то через полчаса, разгоряченная увиденным:
– Дома расскажу- никто не поверит!
Все это время я наблюдала за теми же беспорядками по экрану телевизора в гостиничном номере – в прямой трансляции…
Иногда удавалось мне заняться и чем-то для себя: например, посещать в течение недели летние курсы ирландского языка в северном Белфасте, в летней школе МакКракен. Правда, это была, к сожалению, рабочая неделя – и мне пришлось ездить в Белфаст из Дублина на поезде после ночной смены, заниматься там целый день на языковых курсах, а потом ехать обратно на работу. Спала я только по дороге туда и обратно, в поезде.
Эта летняя школа ежегодно открывает свои гостеприимные двери в северном Белфасте, в местном клубе в районе Нью-Лодж, прославляемом в стольких республиканских балладах. Названа она так в честь брата и сестры МакКракен, Генри Джоя и Мэри Энн, посвятивших свои жизни делу освобождения Ирландии в конце XVIII века. Здесь можно пройти интенсивный курс ирландского языка, ирландских танцев, музыки и песен, драмы, прослушать лекции, посвященные языку и культуре обеих традиций Севера Ирландии – ирландской и ольстерско-шотландской. Ирландский язык считается очень трудным. Однако нет ничего невозможного для тех, кто по-настоящему хочет выучить его. На занятия в Школу МакКракен ходили люди самых различных возрастов, и не только из Белфаста: многие специально приезжали из графства Даун, из Дерри, из Арма и других городов. Обстановка в школе была типично ирландская – очень непринужденная, после каждых 3 устных уроков, на которых учили основам разговорной речи, устраивался "урок пения", с изучением ирландских народных песен. А завершались занятия проведением интернационального вечера, с участием представителей групп этнических меньшинств, населяющих Белфаст: китайцев, индусов, арабов, африканцев…
– Не секрет, что в сегодняшней Ирландии традиции сохранения в повседневном употреблении ирландского языка сильнее всего вовсе не на западе страны – в Коннемаре, как часто думают иностранцы, а на её севере – и, в частности, в Западном и Северном Белфасте, где отношение к языку политизировано, а его знание помогает людям сохранить и подчеркнуть свои корни, свои традиции, свою историю, – рассказывал мне один из преподавателей школы. – Ирландский язык из нас в буквальном смысле слова "выбивали" веками, почти 8 столетий. Родители заставляли детей учить дома английский, потому что это был единственный способ выжить, хоть как-то продвинуться вверх по жизненной лестнице. Учителя в школе давали родителям домой деревянную табличку, и если ребёнок дома говорил по-ирландски, родители били его и отправляли его на следующий день в школу с этой табличкой на шее, чтобы об этом знали все… Там ему от учителей доставалось еще раз. До сих пор у ирландцев – даже тех, кто хочет выучить язык – существует к нему двойственное отношение. Ирландский был "языком бедноты", признаком "отсталости" – и подсознательно многие люди, особенно в Ирландской Республике, до сих пор стыдятся пользоваться им. Не помогло ситуации и то, что против языка выступил в свое время такой великий ирландец , как Даниэль О'Коннелл – "Освободитель", помогший католикам добиться эмансипации в прошлом веке, а настоящей катастрофой для "Гэлтахт" – районов страны, где ещё говорили по-ирландски, стал в середине прошлого века "картофельный" Великий Голод, унесший жизни более миллиона ирландцев и вызвавший массовую эмиграцию из страны, особенно с её Запада. Возрождение ирландского языка в качестве разговорного в Белфасте было связано непосредственно с движением за гражданские права конца 60-х годов. Многие взрослые люди, никогда не знавшие языка, взялись его изучать. В отличие от Ирландской Республики, где язык этот изучается в школах (хотя и в пассивной форме: говорят, что ничто так не губительно для изучения его, как те абстрактные, оторванные от жизни методы, которые применяются там!), на Севере таких школ не было. Они начали создаваться по инициативе и на деньги, собранные родителями детей. Государство до самых 80-х годов отказывалось их финансировать и даже сейчас оказывает весьма ограниченную поддержку. Причины, конечно же, политические – ведь ирландский язык стал своего рода оружием республиканских заключенных в британских тюрьмах: они общались исключительно на нем, для новичков устраивали курсы; многие стали даже писать целые поэмы по-ирландски, как, например, республиканский герой Бобби Сэндс, который выучил язык самостоятельно…
