– Сказали, собрать сегодня 200 подписей и без них не возвращаться. Хоть кровь из носу. Без обеда и без ужина, сказали, оставят. А я с утра ничего не ел…
Мама не вынесла слез защитника Родины.
– Господи, да уж давайте сюда, подпишу… все равно ведь выдвинут ирода!
А то, как глава районной администрации вызывал к себе всех работников, показывал им большой кулак и говорил:
– Так, чтоб вы и все ваши родные проголосовали за Ельцина! Узнаю кто не проголосовал- с работы выгоню сразу!
Как он мог узнать? Ну, например, на нашем избирательном участке все бюллетени были пронумерованы карандашом…
Вам про это BBC не рассказывало? А CNN? Нет? Странно-странно…
Такое никакому Мугабе и не снилось. Но Запад это совершенно не волновало. Наверно, потому что Ельцин был политиком цвангираиновского типа… Тоже в западном посольстве собирался прятаться в случае чего. Еще в 1991…
Сонни не волновало все это. Он ведь не болел за нашу страну душой. Он просто приехал в нее на практику.
Сонни чувствовал себя в России примерно как Гедеван Александрович из «Киндза-дзы!» на Плюке: тот тоже все не мог избавиться от мысли о том, что он «первый грузинский космонавт». Каждый день Сонни очень хотелось гулять по городу, причем его любимым местом было как раз самое в моем понятии отвратное – местный базар, захламленный китайским и турецким барахлом сомнительного качества. А мне, если честно, не хотелось выходить на улицу совсем, и не только потому, что я уставала из-за маленького ребенка и мне все время хотелось спать. Мне еще и не хотелось видеть, во что мой город превратился
Чувства свободы в городе не было – было чувство анархии, словно в годы гражданской войны. Причем анархии такой, в которой было дозволено все, что угодно, но не всем. Народ же казался ударившим в загул на последние – чтобы только не думать о страшном завтрашнем дне. Ельциновская Россия была словно наглядной иллюстрацией того, какой бы стала наша страна, если бы в ней в свое время пришел к власти народный герой Стенка Разин. Тот же говаривал: «Я пришел дать вам волю», расшвыривая княжен по речкам. «Размахнись, рука! Раззудись, плечо!» Хотя нет, это оскорбление для атамана: ведь он грабил купцов, а не стариков, детей и рабочих…
Мои чувства на Родине, по которой я так соскучилась, были двойственными. Когда я сидела дома среди родных и не включала ни телевизор, ни радио, мне казалось, что я действително дома. Но как только я выходила из подъезда, и мне в лицо ударяла пыль уже годами неподметаемой улицы, клаксоны противоугонных устройств, напоминающие звуки аттракционов с голландской ярмарки, раздающиеся с автостоянки, под которую вырубили соседний сквер, и «умпа-па» отечественной попсы, похожей на полную «химии и жизни» карамельку «Чупа чупс»- из палаточного городка, торговавшего разного рода мусором в ярких обертках и метко именуемого в народе «Поле чудес », мне становилось дурно. Козлы, пасущиеся на могилах моих предков, вновь обретали зримый облик…
Но Сонни ничего этого не понимал, да и как ему было объяснить? Он не понимал, почему мне так омерзительны многочисленные киоски, гордо именующиеся «супермаркетами» с аляповатыми вывесками «Леди Мадонна» или «Деймос» (интересно, а его владельцы знают, что в переводе на русский это означает «ужас»?) , в которых, как в послевоенных сельпо, вповалку лежат на прилавках женские трусы, селедка в консервных банках и свежие фрукты. Действительно, ужас.Но на Антилах и на Ямайке привыкли к «street vendors ” – именно такого образца, как наши.
Сонни не понимал, что так раздражало меня в разгуливающих по улице подростках с пустыми, как у зомби, глазами, на ходу пьющих из пивных банок, и почему мне так больно было смотреть на стариков, продающих на развалах на улице свои ордена и медали и роющихся в мусорных баках – рано по утрам, чтобы никто не видел, потому что им было стыдно. Хотя стыдно должно было быть совсем не им…
Сонни просто не знал, что еще пару лет назад эти же самые старики днем отдыхали на лавочке, читая газеты и играя в шахматы и в домино, а по вечерам неспешно прогуливались по спокойному, тихому – и чистому!- городскому парку, наслаждаясь своим заслуженным отдыхом. Для него то, что он видел у нас сейчас, было нормальным положением вещей, если ты состарился, а денег не скопил – примером того был его собственный отец. Он не знал, что совсем недавно и на пенсию вполне можно было у нас прожить. И что у многих из этих людей были неплохие сбережения – украденные у них в одночасье, не за 500 дней «реформаторами».
– Что ты переживаешь? Ведь они же тебе не родственники!- говорил он с недоумением. У него не укладывалось в голове, что при советской жизни мы все были друг другу не чужими, и что я выросла воспитанная на этом. Он просто не понимал, как это так бывает. Мне же становилось все обиднее, что он такой бесчувственный. Не таким представляла я себе своего мужа…
Уже потом, когда мы разводились мне случайно попался на глаза его своего рода дневник того времени, в котором было написано: «Она не хотела в России никуда со мной ходить, потому что ей было стыдно, что я черный!»
Мне? Стыдно, что он черный? Большего абсурда трудно себе было представить. Да разве я стала бы выходить за него замуж, если бы я была человеком, стыдящимся таких вещей?
Очен грустно, что у него такой комплекс неполноценности. Если бы Сонни хоть словом намекнул мне на то, как он себя чувствует, если бы только хотя бы об этом меня спросил! Но Сонни молчал и все носил в себе.
Раз уж о том зашла речь, то если честно, я немного опасалась, как его у нас встретят.
К моему удивлению, относились люди у нас к нему прекрасно. Конечно, он вызывал на улице некоторый интерес (если вы помните, в моем городе к иностранцам не привыкли!), но никаких тебе грубостей, наоборот: люди были с ним предупредительны и вежливы, старались сделать для него все как получше. Почти как на московском Фестивале 1958 года! Только один-единственнный раз к нему подошел на улице милиционер – проверить документы. С торжествующим лицом – мол, сейчас я придерусь к этому африканцу, что у него не в порядке регистрация, и хоть сколько-нибудь, но с него сорву! Но как только милиционер увидел в руках у Сонни голландский паспорт, лицо его вытянулось – такого он не ожидал!- и он только что не отдал под козырек, возвращая его Сонни. Ох, и смеялись же мы потом!
Как раз тогда мы услышали, что в России есть африканец, исполняющий хип-хоп на русском языке, по имени Джимми Джи. У него была ну очень подходящая к этому случаю песня: «Участковый… К вам не заходили? Тогда пойдемте со мной!», в которой создан настолько реалистичный образ пост-перестроечного «стража порядка», что, кажется, тот вот-вот выпрыгнет из магнитофона и обратится к вам:
«Где ваши документы? У вас есть Russian Visa? Покажите, пожалуйста, вашу регистрацию. Это, по-моему, не настоящая… Ага, эта уже просрочена!… Вы сами откуда? Лицо у Вас очень знакомое… Я это уже слышал… Я что, по-твоему, плохой человек? Это просто моя работа!»
Эта песня стала Сонниной любимой.
Люди пытались, конечно, угадать, кто он. Иногда принимали его за индуса, иногда- за афроамериканца. В местном парке, как только он туда со мной входил, диск-жокей сразу же врубал по парковому радио песню Леонида Агутина «Парень темнокожий». Я сначала думала, что это совпадение. Но нет, оно повторялось неизменно каждый раз – стоило нам только ступить на территорию парка!
«Непохожий на тебя, непохожий на меня
Просто так прохожий – парень чернокожий
Непохожий на тебя, непохожий на меня
Просто так прохожий – парень чернокожий
Ты боишься всего, а тут ужасного нет ничего
Просто парень, как парень, только малость темноват
А бывает южней, один другого темней
Там, где пальмы растут и бананы, и агат
И ничего такого тут нет, это не сон и не бред
Ты не бойся, он хороший, хоть на нас и непохожий!»
…Завод находился на другом конце города, и ехать туда надо было на трамвае, до самой конечной остановки. Я запомнила наши городские заводы оживленными, многолюдными; рабочие просыпались рано – успеть к началу первой смены, и уже часов в 7 улицы были полны народу, и так же полны вечером после работы. На некоторых заводах даже была трехсменка. А теперь улицы были полны народу весь день, а сам завод словно вымер. Официально он еще работал – но платили здесь теперь так мало, да и к тому же зарплату задерживали месяцами, и вся молодежь с завода ушла. Остались только доживающие свои дни до пенсии и работающие пенсионеры.
