«В этом отношении я верю в Западного человека, в его ум, устремленный к великим целям, его благие намерения и его решительность"
Я не хочу быть частью такого “цивилизованного” с ярко-выраженными признаками олигофрении человечества. Я не хочу быть частью тех, кто самовольно именует себя “всем мировым сообществом”. Мне противны мелкие желудочные радости Рене, воплощение в жизнь которых требует с каждым годом все больше и больше крови “небелых мира сего».
Чем больше мне докучали «устремленные к великим целям» (не пропустить очередную распродажу!), тем сильнее мне хотелось поскорее уехать с Сонни на Кюрасао, где люди хотя бы знают подлинную цену жизни.
Но чем чаще я вслух об этом мечтала, тем мрачнее он становился, пока наконец не сказал мне, что не хочет возвращаться домой по окончании учебы.
– Почему же ты мне этого сразу не сказал? – только и вымолвила я оторопело,- И чем тебе так не нравится дома? Ведь работу ты там себе наверняка найдешь…
– Ты не понимаешь, что такое жить, когда вокруг тебя все время вся твоя родня, и всем чего-то надо!- взорвался он, – Я не хочу никому быть ничем обязанным. Я хочу быть свободным.
Я попыталась себе представить, что же такого ужасного в том, что твои родственники живут поблизости и просят тебя чем-нибудь им помочь – но так и не смогла. Да я была бы только рада этому!
Я почувствовала себя глубоко обманутой. Ну, а что же дальше? Неужели жить здесь всю жизнь? Почему бы не попытать счастья хотя бы где-нибудь еще? Ведь мы оба молоды, здоровы, с образованием… И вот тогда-то я и услышала впервые то, что потом буду слышать по нескольку раз в день:
– Тебя сюда никто не звал! Сама приехала, вот и терпи теперь.
Это было началом конца.
Той осенью меня впервые в жизни охватила глубокая депрессия. Раньше я думала, что депрессия – это просто красивый синоним русского понятия «хандра». Что люди просто «напускают» ее на себя. И потому совершенно не знала, что мне делать с этим ощущением мучительной тоски, охватившем все мое существо. Я даже не пошла с ним к врачу. А тем временем мне становилось все тяжелее и тяжелее.
По утрам не хотелось вставать. Жизнь казалась блеклой и лишенной смысла. При виде осенних листьев хотелось плакать – потому что ты знала, что снега за ними не последует…
Я выходила из дома, чтобы поехать на занятия, садилась на поезд – и проезжала свою станцию, ехала до конечной и возвращалась обратно. Зачем я все это делаю, зачем учусь, какой во всем этом смысл?…
Ни одна из моих голландских однокурсниц не знала о моем состоянии души: мне же уже дали понять, что проблемами здесь с людьми делиться не принято. И от этого становилось еще в сто раз тяжелее.
Все разговоры с Сонни начинались одинаково и одинаково кончались. И требовали больших душевных сил. Через пару месяцев их у меня не осталось. Мне уже просто хотелось впасть в зимнюю спячку – и никогда не просыпаться.
У Сонни были свои идеи о том, что должно было меня излечить.
– Как насчет того, чтобы нам завести ребенка?
И я, с ужасом относившаяся к этой идее со времен прочтения второго тома «Войны и мира», где Толстой описывает смерть от родов маленькой княгини, сдалась. В конце концов, будет хоть с кем поговорить!
Но достаточная ли это причина для материнства?…
Спросить было не у кого. И в ноябре наконец это свершилось…
Скажу сразу, что лучше я себя не почувствовала. Хотя Сонни и стал заботливым, предупредительным и явно гордился своей предстоящей ролью.
Часто говорят о послеродовой депрессии, но что-то нигде мне не приходилось читать о дородовой. А именно она была налицо у меня. Все 9 месяцев настроение у меня было премрачнейшее. Я размышляла о смысле жизни, думала о том, насколько это безответственно – давать новую жизнь человеку в таком кошмарном мире, и с ужасом представляла себе, что ждет моего ребенка, когда он пойдет в голландскую школу, где его чуть ли не в первом классе вместо настоящих, академических знаний будут учить, как натягивать презервативы на огурцы. Помогите! Я не хочу, чтобы мой ребенок рос кааскопом неверующим!! Неверующим в людей, в человеческое благородство, в бескорыстную дружбу, в то, что возможен другой мир!
Во время беременности я еще раз увидела голландские «normen en waarden ” во всей их красе: ни один цивилизованный голландский мужчина ни разу не уступил место мне, отдувающейся под грузом своего живота, в общественном транспорте! Даже когда я была уже на 9-м месяце, и мой живот занимал пол-автобуса или трамвая. Им это просто не приходило в голову. Единственными, кто уступал мне места, были голландские женщины (видимо, по себе знающие, что такое беременность среди подобных свинтусов) и не цивилизовавшиеся еще аллохтоны. Мне и так давно уже было жалко голландских женщин – они на порядок выше и умнее своих мужчин, – а после этого опыта и подавно. Те их просто не заслуживают. Среднестатистический голландский мужчина – высокомерное чванливое существо с психологией сутенера, сильно переоценивающее свою значимость в обществе и свои интеллектуальные способности.
Незадолго до дня «Икс» я сидела в роттердамском парке у антильского прилавка на здешнем мультикультурном фестивале «Дуня». Мимо меня проходил длинный, как коломенская верста, Ханс Дейкстал (кажется, он тогда был министром внутренних дел?) и, когда ко мне прицепилась журналистка – дать ей интервью о своих впечатлениях, я чуть не искусала ее, так я себя тогда чувствовала.
Я еще раз убедилась, насколько Голландия – варварская страна, в которой все вращается вокруг денег: несмотря на то, что ты ежемесячно платила медицинскую страховку, тебя даже в роддом не могли положить бесплатно, если у тебя не было медицинских осложнений. А денег на оплату родов у нас не было. Наверно, это делается, чтобы не имеющие денег не размножались. Я заметила, что мальтузианство и социальный дарвинизм у голландцев в почете: почитайте только парочку дней отзывы читателей в газете « Де Телеграаф», и вы в этом сами убедитесь.
Если голландки будут уверять вас, что с радостью рожают дома потому, что это «естественно», не верьте им. Почему бы в таком случае вообще не делать это где-то в лесу?
Все упирается в финансы. Но я даже вообразить себе такого каменного века не могла – а если что случится? А как же стерильная чистота? А часами изводить соседей своими воплями – это «естественно»? По-моему, просто верх эгоизма. Впрочем, думать о других людях и считаться с ними – этому не учат ни в одном буржуазном обществе. Голландия здесь не исключение. Если вы встретитесь там с человеком, который это все-таки делает, перед вами или коммунист, или человек, переживший войну, или самородок.
.. Мне «повезло» – у меня начались осложнения. И мне разрешили пробыть в родильном отделении бесплатно целых 24 часа. Какая неслыханная щедрость!
… Сонни заплакал, когда родилась Лиза: он так надеялся на мальчика. Мне пришлось его утешать. В первый день я чувствовала себя легко, хотелось встать с постели и бегать – я даже в душ пошла сама. С Лизой все было в порядке, хотя роды были долгие. Она была похожа на маленького китайчонка, и я всерьез думала, уж не оказало ли на нее влияние то, что незадолго до этого мы с Сонни посмотрели в кинотеатре фильм о жизни Брюса Ли. Но оказалось, это просто все те же зомерберговские индейские глаза…
Слегла я на третий день – когда меня давно уже выбросили из больницы. Моя мама в свое время лежала со мной в родильном дней 10! Но такая роскошь голландскому обществу не по карману. Это ведь не государственная субсидия в 350.000 евро для того, чтобы «сделать возможным обсуждение в мигрантских кругах гомосексуализма»… Что ж, у каждого общества свои приоритеты.
…Удивительно, но после рождения Лизы депрессия у меня как раз на какое-то время прошла. Она словно вселила в меня новую надежду. А может быть, просто не до »хандры» теперь было – с новыми возникшими у меня обязанностями? Например, надо было привыкать учиться спать как Штирлиц – по 20 минут, когда выдается такая возможность, и просыпаясь без будильника.
