— А что за зверь? — словно желая помочь ему, спросил самый молодой и, как Хин полагал, наиболее сильный из четверых его спутников.

— Сам увидишь, — бросил кто-то.

— Они с бурей на пару для нас что ворота, — пояснил охранник, выросший в этих местах. — Аккурат между ними кончается наша земля и начинается чужая. Бурю побаиваются. Говорят, она порою как учудит… Хотя я не припомню. Но когда-то перекинулась в ближний городок, да и остались одни руины. Их посмотреть можно было, если дальше к закату забирать, да теперь уж всё занесло. И больше не строят здесь.

Песок, самый жёлтый на свете, под яркой синевой неба, казалось, отливал в зелень. Дерево Хин увидел раньше, чем старший из охранников вытянул руку, привлекая внимание к тёмной точке на вершине невысокого бархана.

— Значит, сразу за ней? — уточнил он у правителя, подъехав ближе.

«Надеюсь», — подумал тот. Вслух ничего не сказал, ограничившись согласным жестом.

Динозавры перевалили через гребень и пошли вниз медленно, осторожно, заметая хвостами следы. Точка всё увеличивалась и словно поднималась выше. Стало видно, что на ветвях дерева нежно голубела листва, отражая небо. Было что-то донельзя неправильное и мучительно тоскливое в этой картине.

Только на подъёме стало видно, что таинственная тень, которую отбрасывало дерево пустыни, была на самом деле его засохшим близнецом, вывороченным из песка вместе с корнями. Хин ожидал услышать удивлённые или гневные возгласы. Их не последовало. Должно быть, близнец лежал здесь давно, и отчего-то песок не засыпал ни его, ни первое дерево.

— Жизнь и смерть, — с улыбкой и глухо — из-за маски — произнёс молодой силач.

Голубые листья чуть шелестели на ветру. Динозавры остановились на полпути. Старший охранник спешился, развязал маску, снял бурнус и перебежал наверх, там лёг прямо за «тенью». Позагорав какое-то время, спустился обратно.

— Четверо. У подножия. Временная стоянка, — сообщил он, вытирая пот со лба и прячась от палящего Солнца под лёгкую белую ткань. — Трое простые воины, другой одет побогаче. Может, уан.

«Это вряд ли», — подумал Хин озадаченно и даже рассерженно. Эрлих носил тёмную одежду, к тому же явно нездешнего покроя, да ещё с металлическими наплечниками. Проглядеть такое чучело охранник не мог, а, кроме того, будучи летнем, уж конечно расписал бы его в красках.

— Поднимаемся на вершину, — решил правитель. — Даже если нападут, там у нас преимущество.

«Будем надеяться, где-нибудь не затаились стрелки», — добавил он про себя.

Маленький отряд повиновался беспрекословно. Первыми ехали двое охранников, наиболее опытных, уан — в центре, ещё двое — позади.

Нападать пока никто не торопился. Чужие люди внизу даже будто обрадовались. Воины неторопливо, но ловко принялись сворачивать шатёр, а тот, кого охранник принял за уана, беспечно пошёл навстречу незнакомцам. «Все у них что ль такие?» — невольно ужаснулся Хин, припомнив, что и потомок эльфов разъезжал в одиночку. Охранники, конечно, тоже насторожились.

— Ну-ка, не торопись, — предупреждение старшего заставило чужого посланника остановиться в четырёх айрер.

— Уан Одезри? — спросил тот хрипло.

— А ты и узнать не можешь? — не растерялся охранник.

— Не могу, — со спокойным здравомыслием признал мужчина. — Но думаю, он у тебя за спиной. Мой повелитель поручил мне сопровождать вас, уан Одезри. Клянусь вам в этом Лунами.

Он принялся рыться в потрёпанной сумке. Браслеты на его руках зазвенели, кольца заговорили. Хин с молчаливым изумлением прислушивался к этим звукам. Наконец, посланец вытащил ярко-красный футляр для свитков, расписанный серебром, инкрустированный чистыми, словно слеза, драгоценными камнями. Охранники удивлённо зашевелились. Один спешился, осторожно, едва касаясь и не дыша, принял безумно дорогую, изящную вещицу и поднёс Хину. Тот, внешне невозмутимый, тотчас впился взглядом в затейливую штуковину, надеясь угадать, как она открывается. Футляр отличался от всех виденных правителем прежде, уж точно не развинчивался — не было стыков.

— Отойди на десяток шагов и открой сам, — велел он охраннику, так и не коснувшись блестящей поверхности, даже не протянув руки.

— Вы напрасно беспокоитесь, — подал голос посланник. Он явно не испытывал особенного почтения к «избраннику Богов».

— Это уж мне решать, — словно к слуге обращаясь, ответил ему Одезри. — Если хочешь давать советы, тогда объясняй ему, что делать. И назови себя.

— Чанакья, — лишь чуть помедлив, ответил тот. Своим лицом он владел куда лучше Орура: ни тени неприязни или насмешки — хотя Хин их чуял нутром. В голосе же, словно деревья-близнецы, соединились почтение и заносчивость, когда посланник не удержался и добавил: — Племянник уана Эрлища.

Хин поднял руки к лицу, делая вид, что развязывает маску, а на деле изо всех сил пытаясь сдержать подступающий к горлу, душащий приступ хохота. Ему никогда не приходило в голову, что имя может произноситься так.

Его молчание, похоже, утолило чужую жажду мщения — посланник отдал несколько указаний, и футляр сдался. Правитель, заполучив письмо, прочёл его не торопясь. Писал, судя по слогу, и вправду Эрлих, хотя почерк был другим, чем в птичьей записке.

— Он хочет, чтобы я отправил своих людей назад и положился на вас? — наконец, снисходительно уточнил Хин.

Чанакья уставился на него сосредоточенными зелёными глазами, задумчивыми и одновременно дерзкими. Он был одним из тех летней — а они составляли большинство —, которых иноземцы не отличали друг от друга. И даже для местных он легко мог остаться «кем-то, мелькнувшим в толпе», уж больно неприметным лицом одарила его Дэсмэр. Впрочем, он едва ли ценил эту особенность: одевался богаче, чем следовало — во всяком случае, для путешествия по пустыне; заплетал волосы в косы, как не делал никто, густо подводил глаза. В мочках его ушей поблёскивали вживлённые синие камни-искры. Всё это украшательство, на взгляд Хина, плохо сочеталось с выступающими скулами и широким подбородком, с глубокими морщинами жёсткого лица.

«Его дело, впрочем, — заключил правитель. — В наряде — хорош, а без него — на пень похож, как говорят летни. Кто знает, вдруг тут окажется наоборот?» Во всяком случае, стоял племянник прямо, голову держал с достоинством. «Дяде что ли пытается подражать?» — напоследок предположил Хин, слушая ответ.

— Мой повелитель предвидел, что вы будете недовольны, — хрипло известил посланник. — Можете поступать, как заблагорассудится, только… Да там написано.

Хин и без него знал, что там написано. Эрлих не собирался заботиться о том, как чужие воины вернутся домой: вновь, действуя кнутом и подарком, подкупать старейшин Умэй, по чьим землям пролегал путь, договариваться с воротной стражей. И в Весну, ясное дело, брать лишних людей был не намерен — а, скорее всего, и не мог. Хин только потому задал вопрос, что пытался понять: как расценивать великодушное разрешение союзника поупрямиться.

— Я отпущу людей, — решил он. Дал Чанакье время на торжество, затем докончил: — Но прежде составлю клятву, мы обсудим формулировку. Затем все вы четверо приведёте Луны в свидетели своей искренности.

В том, как эти «свидетели» трактуют тексты, среди летней разбирался хорошо если десяток человек. И, судя по заминке перед вежливым согласием, племянник не относился к их числу. Как Хин и думал.

Опасения оказались напрасны — все девять дней пути по зоне Умэй до столицы и посланник, и его люди вели себя так, словно преданно служили роду Одезри. Возможно, на них произвела впечатление клятва, но, скорее всего, они просто выполняли приказ своего господина. И выполняли его хорошо.

Правитель не изнурял себя постоянной тревогой, но и не ослаблял бдительностью. Изображал доверие к своим спутникам в той же мере, в какой они разыгрывали из себя его подданных.

Путь, наверняка проложенный Эрлихом, оставлял далеко в стороне жилые поселения. Всадники, как объяснил Чанакья, не должны были попадаться на глаза местному населению — болтовня каких-нибудь любопытных глупцов могла создать проблемы старейшинам. Эрлиха это заботило: предстоял ещё и обратный путь, а обратиться к местным уанам, сохранившим лишь жалкие остатки независимости от правителя Столицы, — всё равно, что самому подставить горло.