Сказали: носить будешь 1,5–2 месяца. На плече в гипсе было окошко, и на ране меняли повязку. Прошло дней 20, прошу — снимите, — ни в какую! Старики, кто уже побывали в госпиталях, посоветовали: «Найди вошь, покажи врачам и скажи: завелось их там, спасу нет». Проблемы не было, вошь я занял у другого, пришел к врачу, показал, он покрутил головой и дал команду снять гипс. Когда «майку» разрезали, сняли самолет, рука не опускается, так и торчит, сестра и говорит: «Я сейчас принесу подушечку, подвяжем и будешь с ней ходить». Только она вышла, я левой рукой прихлопнул правую к боку, правда, в глазах от боли потемнело. Сестра вошла с подушечкой, увидела все, поругала для порядка и сделала перевязку.

Рука была безжизненна, висела плетью, кто-то мне посоветовал: «Стань к стенке, чтобы пальцы руки были на 1–2 см от стенки, и мысленно и физически старайся дотронуться, преодолеть эти 1–2 см». Тренировался днями до изнеможения, массировал постоянно, и сначала начали пальцы шевелиться, затем в локте появилась сила и в плече. Рана вроде бы начала заживать, однако, был свищ и с него вечно сочился гной. Но как-то ночью меня подняли, дали команду: «Собирайся, эвакуируем вас в Ташкент». Собралось нас много, все уехали, а я остался — затерялась моя история болезни.

Прошел еще месяц-полтора, опять: «Собирайтесь!» — на этот раз и я уехал на Урал в город Кушву. Там было несколько отделений, я попал в 5-е, в помещение 5-й школы. Так закончилась моя первая половина войны и госпиталя.

О коне Лужном. В нашем взводе все лошади были гнедые, в первом — вороные. Название лошади указывало год ее рождения. Например, название на букву «л» значило 29-й, на буку «п» — 33-й и т. д. У меня, например, коня звали Писарь, кобылу Поза, я был средний унос, самый низкооплачиваемый в царской армии, а коренной — самый высокооплачиваемый, передний унос — средина по оплате.

В нашем взводе был конь Лужный, ходил в коренной паре с кобылой Пробкой, и управлял ими Клейнер, еврей из г. Чернигова. Он говорил, что отец его хотел, чтобы он не шел в армию (отец работал каким-то чином в торгпредстве, и была возможность, чтобы Клейнер не служил). Говорит, дошло до ругани, он пошел в военкомат, и его направили сюда, в горно-вьючную артиллерию. При «разделе портфелей» уже в части попросил помкомвзвода старшего сержанта Братуса, чтобы ему дали самых неудобных лошадей. Ему и дали Лужного и Пробку. (Скажу наперед — Пробка ему выбила передние зубы, которые в госпитале заменили на железные.) Но главное — конь Лужный. Если он оторвался от коновязи или вырвался из рук — всем полком лови — не поймаешь, набегается — сам придет на свое место. У него был собственный недоуздок, сшитый из двух обыкновенных, и чамбур (цепь) потолще. Когда привяжут к коновязи (рельс), пару раз дернет головой, не оторвался — больше не пытается.

У нас были очень часто учебные тревоги — тогда соскакивали со своих постелей, натягивали сапоги, портянки в карманы, галопом на конюшню, берешь одну лошадь, затем другую, подводишь к хомутам (они висят на штырях), при этом у коновязи снимаешь недоуздок, надеваешь уздечку, потом уже к хомутам — и едешь к пушке, зацепляешь постромки и только тогда наматываешь портянки. У Клейнера намного проще: подбегает к Лужному, сбрасывает недоуздок, и конь сам подбегает к своему хомуту и вытягивает голову. Стоит столкнуть хомут — и он уже на шее, конь рысью бежит к своей пушке и стоит там, где ему надлежит быть. С одной лошадью справиться легко. Клейнер всегда был первым. Но так себя вел конь тогда, когда подан трубой знак тревоги, во всех прочих случаях такой услуги конь себе не позволял. И вот на фронте, где мы при отступлении заняли позиции, лошадей поставили в укрытие. Немец сделал артналет, и коню Лужному перебило переднюю ногу. В таких случаях положено пристрелить, Клейнер наотрез отказался стрелять, все, кто приходил посмотреть на раненую лошадь, уходили с мокрыми глазами, как сейчас вижу — конь лежит на животе, смотрит тебе в глаза и плачет. Никто не хотел стрелять, и только с трудом согласился ветфельдшер Терещенко. Жаль, когда убивают, ранят человека. А тут как-то особенно жаль…

Как было при отступлении. При отступлении по Украине от Полтавы до Харьковской области во многих селах жители спрашивали: «Вы уходите, а мы? Что нам делать, куда деваться?» Умоляли — не покидайте, делились с нами последним куском. Было муторно на душе, было стыдно, что мы бежим. Жить не хотелось. При отступлении по донским степям запомнился эпизод. Жара, зной, идет раненый солдате перевязанной рукой, стучит в калитку, а заборы были темные, высокие. Выходит хозяйка. Он просит — дайте водички попить, а она хлопнула калиткой и ушла. Он дал очередь по калитке и тоже ушел своей дорогой.

Когда мы уже наступали и освобождали эти же станицы, была совсем иная картина: нас радушно встречали, обнимали, называли освободителями. Вы знаете, в душе злорадствовал — что, поумнели? Немец же повыгонял их из домов, что было лучшее — позабрал, и они ютились в оврагах: вырыли себе норы и там жили до нашего прихода. Но вернемся в госпиталь.

Здание школы, в котором находилось 5-е отделение госпиталя, по сравнению с саратовским Дворцом пионеров было как небо и земля, — отапливалось хорошо, не было той скученности, всего 2 этажа, медперсонал хороший, вежливый, жалели нас и кормили намного лучше. Я лежал на 1 — м этаже, в палате было 7 человек раненых, и мне как русскоязычному и ходячему больному досталась должность старосты палаты. Часто к нам ходили шефы, одна старушка подарила мне полотенце, ею вышитое, на котором на веточке сидят две птички и поют, встречая зарю: «С добрым утром». Моя обязанность была следить за порядком, кому плохо — позвать врача и т. д.

Прошло время, ознакомился, несколько раз был в городе, ходил в кино, мне выдали новую солдатскую форму, как медалисту, относил в архив госпиталя то документы, то препараты.

Один наш больной, тоже ходячий, познакомился с девкой, ночевал у нее и вот однажды пришел уже утром и к обходу попал, но во хмелю. Лег и спит. Проснулся еще засветло и спрашивает: «Почему не включаете свет?» Мы удивились — да еще светло! «А почему я ничего не вижу?» Сходил я за врачом, тот пришел, а больному уже совсем худо, отвели его в реанимацию, что ни делали — не спасли, ночью умер. Врач позвала меня: солдату вскрыли черепную коробку, вынули мозг, заспиртовали, и эту банку на второй день я относил в госпитальный музей. Отравился солдат древесным спиртом.

Был в палате один узбек, по-русски говорил, но плохо. Однажды простудился, был сильный насморк, на обходе жалуется врачу: «Дайте лекарство, у меня сильный понос». Врач сестре: «Принесите ему касторки». О касторке он уже знал и сказал: «Да у меня понос в носу!» Всех развеселил.

Моя рука работает, стрелять можно, хотя гранату кинуть не могу, пошел к врачу, говорю — выписывайте, воевать надо. Нет, отвечает, вам будет сделана еще операция, свищ-то не закрывается.

Операцию делали под местным наркозом, не больно, а вот когда, как говорила врач, удаляли ненужные хрящи, было больно. Сам, в сопровождении сестер, спустился со второго этажа, лег на свою кровать, дремота охватила, а мне говорят: «Вы потеряли много крови, необходимо влить донорскую». Когда влили, меня начало так трясти, что не хватило сестер, помогали держать больные: кто сел на ноги, кто держал руки, голову. Перетрясло, и я уснул. Не знаю, сколько прошло времени, но рана зажила, свищ закрылся, и я опять — выписывайте! Нет, говорят, выпишем, если в течение трех недель не откроется свищ. Настоял, выписали раньше и направили в Свердловск на пересыльный пункт.

Там нас собралось несколько сот: кто из госпиталей, кто из тюрьмы, кто по возрасту подошел. Выстроили в две шеренги на плацу, и, начиная с правого фланга, идут трое офицеров с блокнотами, как оказалось, «покупатели». Один записывает много, другой меньше, а третий совсем мало. Спрашивают меня: