Пионтковский в здравом уме и твердой памяти этого не может не понимать. Прошу прощения у взрослого и умного человека, которому ПОЧЕМУ-ТО (мне-то только и нужно понять, ПОЧЕМУ ИМЕННО) отказывают и взрослость, и ум. Но все, что мне приходит в голову в виде ассоциаций при чтении текста Пионтковского, — это строки известной песни Галича:
Ветер мокрый хлестал мочалкою,
То накатывал, то откатывал.
И стоял вертухай с овчаркою
И такую им речь закатывал…
Пионтковский ведет себя именно как этот вертухай с овчаркой. Сравнивать данный опус Пионтковского с речами товарища Вышинского как-то даже неудобно. Настолько сравнение получается в пользу Вышинского.
В чем тайна такого превращения умного и тонкого человека? Возможно, тайна этого превращения находится в чьем-то индивидуальном или коллективном подсознании, переполненном ненавистью к тому, что олицетворяет собой Черкесов?
Назовем такое объяснение странного поведения — гипотезой № 1 (или гипотезой органической исторической травмы). Я в принципе понимаю, что это за травма. И не готов просто снисходительно хмыкнуть (ведь травма же, что поделаешь!). Есть у меня самые разные основания для того, чтобы понять травмированных и в какой-то степени даже солидаризироваться с ними.
Но прежде всего я хочу проверить эту самую гипотезу № 1. Проверка же, как ни странно, удивительно проста. Если у лица или даже группы есть такой накал органической исторической ненависти, то не может быть избирательности. Тогда уж ненавидят всех сразу. И какого-то там следователя позднесоветской поры, и тогдашних начальников этого следователя… А как иначе-то?
Эпоха застоя и перестройки, с которой связана советская спецслужбистская деятельность В.Черкесова, никак не позволяет осуществлять демонические сопоставления (например, с нацизмом). И в принципе мне эти сопоставления глубоко чужды. Но есть любители таких сопоставлений. И пусть они мне объяснят, как сжигаемый справедливой ненавистью узник Освенцима может ненавидеть рядового эсэсовца, но не ненавидеть Гиммлера? А также все окружение Гиммлера? Согласитесь, это абсолютно исключено.
Я не шел в зэковской колонне, описанной Галичем. В ней шел мой родной дед. Но я знаю, что такое визгливо-непристойный лай перестроечных журналистских «овчарок», готовых вцепиться в твое горло. Что такое публицистическая пена на клыках и плотоядный блеск в глазах. Что такое подлая ложь, мстительность по отношению к твоим близким, адресующая только к пресловутому ЧСИР («член семьи изменника Родины»).
Я не был ни следователем КГБ, ни каким-либо другим его работником.
Я не был советским номенклатурщиком.
Но в выдаваемых «овчарками» руладах я почему-то должен был персонально отвечать за все — от Ленина до Брежнева, от Дзержинского до Андропова. Почему, спрашивал я себя в тот непростой для меня и близких моих период, я должен быть объектом этого лая, а маститые представители якобы ненавидимых инстанций получать вместо причитающегося им лая странное радостное повизгивание?
Со временем я убедился, что лаявшие конкретно на меня «овчарки» получали команду «фас» и лаяли по команде. А команду отдавали те, на кого «овчарки» — будь они не высокодрессированными животными, а травмированными античекистскими «волчарами» — должны бы были прыгнуть в первую очередь.
В данном случае избирательная ярость реакции позволяет высказать другую гипотезу по поводу общего явления, которое здесь проявилось через текст Пионтковского. Назовем эту гипотезу — гипотезой № 2.
Избирательность реакции опровергает ее органический характер. Но если это не органика, то что? Есть команда? Не исключено. И тогда вторая гипотеза может быть названа «гипотезой фаса».
Согласно данной гипотезе, ТАК реагировать начинают, когда получена команда «фас». Или твердо понимается, что эта команда будет отдана в ближайший момент.
Жизненный опыт диктует мне осторожность выводов. Но тот же опыт показывает, что в огромном количестве случаев действительно имеет место команда «фас». И только после нее умный и вменяемый человек позволяет себе столь неуместную избирательно-яростную реакцию.
Пусть читатель сопоставит мое утверждение о том, что господин Пионтковский — умный, вменяемый и абсолютно профессиональный журналист, с вышеприведенным текстом Пионтковского, перенасыщенным недопустимо грубыми перлами.
Но дело не только в перлах. А в том, что Пионтковскому, похоже, позарез нужно увести какие-то слои общества от обсуждения реального содержания статьи Черкесова. И свести все к бесконечному смакованию метафоры «крюка». Любая метафора в принципе многозначна. Всегда можно приписать ей не то значение, которое имел в виду автор. Можно-то можно… Но внутри подобной дозволительности есть определенные нормы и допуски.
Если речь идет о конвенциональной полемике, то метафоры вообще трактуют в пользу автора. Хотя бы на уровне полемического реверанса: «Наверное, вы это хотели сказать…».
Если же речь идет об информационной или политической войне (а Пионтковский не слишком скрывает, что он занят именно этим), то можно и должно использовать ненужные автору трактовки метафоры по принципу «подставился — получай». Но и в этом использовании есть свои нормы. Война вообще предполагает нормы, пусть и достаточно эластичные. Женевская конвенция, например, — это нормы. Согласно нормам информационной или политической войны, нельзя приписывать метафоре побочное значение в случае, если фразы, в которых она использована, это значение полностью исключают.
Подобное приписывание называется «выдергиванием». Это «выдергивание» является основополагающей чертой бандитствующей журналистики. Теперь посмотрим, «выдергивает» Пионтковский или нет…
Если бы Черкесов сказал, что «наша корпорация подобна крюку», то ему можно было бы вменить все значения метафоры «крюк», адресующие к пыточной. Но Черкесов пишет: «Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за этот самый «чекистский» крюк. И повисло на нем»…
В пыточной не цепляются, падая, за крюк. Там на крюк подвешивают.
Пионтковскому могут быть чужды альпинистские смыслы метафоры «крюк», близкие тем слоям советского общества, которые страстно откликнулись на песни Высоцкого:
Надеемся только на крепость рук,
На руки друга и вбитый крюк.
И молимся, чтобы страховка не подвела.
Но он не может не понимать, что за пределами узкого рафинированного интеллигентского круга у данного образа существует именно такой контекст. Навязать образу противоположное значение, конечно, можно. Но не без издержек для реноме. В том числе, для реноме в очень узкой группе почитателей, которая и так готова ненавидеть все, что в чем-то не соответствует ее собственной субкультуре.
Но Пионтковский не для этого узкого круга пишет. Он почему-то вдруг решает заняться не своим делом. Дело это несимпатичное. По зову сердца им не занимаются. Бандитская журналистика (она же «черный пиар») — удел хорошо оплачиваемых профи. Тех, кому правила, нормы (не дай бог — принципы!) — чужды и отвратительны. Пионтковский — не из этой когорты. Что (или кто?) побуждает уподобляться известным черным пиарщикам? Сами эти пиарщики? Их хозяева? Кто-то третий?
И что же все-таки так задевает в статье Черкесова? Что и кого? Если мы поймем — что, то можно точнее ответить и на главный вопрос — кого. А это и значит, что мы продвинемся в понимании устройства некоего интересующего нас конфликта, названного нами «качели».
Что же по сути делает Черкесов?
Он ведь не публицист — он высокое должностное лицо.
И вот это должностное лицо заявляет, что оно является носителем некоего «классового» (корпоративного, квазикастового — в любом случае, макрогруппового) начала. При этом данное лицо подвергает критике сложившуюся практику классового поведения, показывая, что эта порочная практика несовместима с претензией класса на властную роль.
