– С тобой невозможно разговаривать, – с негодованием сказала мама и ушла к себе.

Все осталось по-старому.

Атмосфера у нас в доме накалялась со дня на день. В день своего отъезда пани Дзюня не выдержала и расплакалась.

– Боюсь я за тебя, как ты будешь дальше жить? Может, и вправду тебе надо выйти замуж? Твоя мама ужасно волнуется. Она мне по секрету сказала, что тетка Михася приехала с пани Вольской на суд, но из-за тебя остановилась в гостинице.

На следующий день я попросила у пана Антося анкету и рекомендацию. Взяла я рекомендацию и у Горынского и подала заявление о приеме в ряды кандидатов в члены Польской рабочей партии. В заявлении я написала, что с программой партии знакома и полностью ее одобряю и что в рядах партии собираюсь бороться за равноправие женщин. Вот и все. Перечитав заявление, я поразилась: как мало я в нем сумела сказать. Но не могла же я написать, что борюсь с отсталыми взглядами своего семейства и решение вступить в партию приняла в тот день, когда убили Янковского!

После подачи заявления я сказала маме:

– Меня принимают в партию. Считают взрослым, самостоятельным человеком.

Мама не ответила ни слова и ушла. Она была настолько взвинчена, что просто не могла меня видеть.

Иренеуш приходил каждый день. С мамой он был особенно любезен, устраивал ей какие-то ее мелкие дела; словом, он на нее рассчитывал. Со мной он постоянно заводил разговор о Лапицком.

– Странно, неужели вы все еще о нем думаете? Он вам не пишет, вы понятия не имеете, что он делает, с кем встречается. Может, он там…

– Очень вас прошу, ни слова о Лапицком, – отрезала я. – Иначе мы окончательно поссоримся.

– Я не хотел сказать ничего дурного, просто я за вас беспокоюсь.

Пани Дзюне жилось у Люцины превосходно, но, к сожалению, здоровье ее пошатнулось. Как-то в воскресенье, незадолго до рождества, я поехала их навестить и узнала, что пребывание в Валиме не пошло пани Дзюне на пользу.

– Видимо, в этой котловине слишком низкое для меня давление. Врач советует как можно скорее возвращаться во Вроцлав. Ранней весной я приеду. Мы договорились с Иреной, жить буду с ней. К тому времени Данка и Алина от нее переедут. Вот я и буду близко от тебя, но не у твоей мамы.

– Прекрасно, пани Дзюня, я очень рада. А то мне сейчас невыносимо одиноко. С вами будет куда легче.

– Ага! Давно хочу тебя спросить. Что слышно насчет вступления в партию?

– Представьте себе, уже две недели я кандидат в члены ППР. И пока вопреки маминым предсказаниям никто меня еще живьем не съел. Напротив, все там очень симпатичные. Меня послали на партийные курсы.

– Ну и как же все это происходило? Давай рассказывай все по порядку, мне очень интересно.

– Волновалась я ужасно. Даже в жар бросило. Сначала прочли мою биографию, заявление и рекомендации, потом спросили, почему я выбрала ППР, и проголосовали. Единогласно. Страшновато было, конечно, очень уж официально все выглядело, но в конце концов я расхрабрилась и высказала все, что думаю.

– И что же ты сказала? Это важно.

– Я рассказала про Янковского из Свидницы, что никогда он не думал о себе, а мечтал только, чтобы всем было хорошо. Рассказала, как трагически он погиб и как я тогда твердо решила вступить в партию. Ну и что мне хотелось это сделать до выборов, что это для меня очень важно.

– А они что говорили?

– Они сказали, что такие, как я, нужны партии, и приняли! Один только придрался, будто я слишком молода и надо сперва вступить в ЗВМ,[22] но ему сказали, чтобы не вмешивался, что это личное дело каждого, куда вступать.

– Что ж, это все очень интересно. Может быть, наш ксендз ошибался? Может, никакой это не смертный грех? Ты мне вот что еще скажи: как они там, нападают на бога и католическую церковь?

– Я ничего такого не слыхала. По-моему, они этим не занимаются. Секретарь говорил только о земных делах. О плане. О том, что будет сделано и построено. Планируется, например, строительство детских садов и яслей для детей работающих женщин. Это мне понравилось. Под конец мы спели «Интернационал» и разошлись.

– А как эти партийные выглядят?

– Так же, как вы, или я, или Люцинин муж. Самые обыкновенные работяги, почти всех жизнь здорово потрепала. В большинстве своем это еще довоенные коммунисты, сидевшие в тюрьмах; во время войны многие сражались в партизанских отрядах. Молодежи пока мало. Один молодой человек сидел рядом со мной и еще один в президиуме, вот, кажется, и все. Вообще они скромные и славные люди.

– Как же все на этом свете меняется! Ты вступила в партию, а меня это нисколько не возмущает, – ударилась в рассуждения пани Дзюня. – Жаль, нет здесь нашего приходского ксендза, с ним обо всем можно было потолковать. На любой вопрос он всегда отвечал спокойно и обстоятельно; не помню случая, чтобы голос повысил. Очень мне теперь его не хватает. А что сказала мама?

– Она со мной не разговаривает. Знает только, что я подала заявление, а о том, что меня приняли, понятия не имеет. Я и Иреку ничего не говорила, пусть пребывает в неведении.

– Ну что ж, пойдем поужинаем, только долго танцевать не будем, мне завтра рано вставать. Надо успеть позаниматься.

– Что ты собираешься делать? – следуя маминому распоряжению, Ирек стал говорить мне «ты». – Никак учиться вздумала?

– Совершенно верно. В понедельник у меня семинар, а я прочитала материал всего два раза. Я занимаюсь на партийных курсах.

– Ну знаешь ли, даже моему терпению может прийти конец. Ты вступила в партию, а я ничего об этом не знаю. – Ирек был оскорблен. – Поступай, как хочешь, а я условился со знакомыми и просижу в ресторане столько же, сколько они.

– Вот и превосходно. Одиночество тебе не угрожает, можешь пойти без меня.

Надувшись, Ирек ушел. В последнее время он постоянно обижался. И вообще, когда мы бывали в «Савое», вел себя странно. Он не выносил, когда меня приглашали танцевать. Никто из его знакомых не осмеливался этого сделать; видимо, они хорошо его знали. Зато мне приходилось беседовать с ними, а это было не легко. Они много пили и вспоминали партизанскую жизнь. А их грубые шуточки просто приводили меня в отчаяние. И вдобавок ко всему они прозвали меня монахиней, потому что я на все вечеринки приходила в одном и том же синем платье.

Если меня приглашал танцевать кто-нибудь посторонний, Ирек не возражал, но вскоре начинал жаловаться на головную боль, и все кончалось тем, что мы шли домой. Сомнений не оставалось: он ревновал. Это было мучительно, однако, честно говоря, немного льстило мне.

Многие девушки – те, что приходили с его приятелями, и незнакомые – заигрывали с ним, но безуспешно. Ирек танцевал только со мной.

Однажды в ресторане мы встретили Збышека. Он подошел к нам и по своему обыкновению сразу бросился в наступление.

– Мне придется вас огорчить, пан Ирек, – сказал он. – Считайте, что этот вечер у вас пропал. Рекомендую хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе партнершу. Вам известно, кто научил Катажину так хорошо танцевать? Я! И сегодня она будет со мной.

Ирек попытался сделать вид, будто его это нисколько не задело, и даже выдавил из себя несколько любезных слов, но целый вечер просидел надувшись, с глубоко несчастным видом.

– У тебя случайно голова не болит? – невинно спросила я.

– Нет, дорогая, я себя чувствую прекрасно, – ответил он на удивление спокойно. – С удовольствием посижу один. Веселитесь.

Я танцевала со Збышеком один танец за другим. Он демонстративно прижимал меня к себе и шептал на ухо:

– Катажина, соберись с духом и отшей этого зануду. Погляди только на эти страшные усы. Разве у человека с такими усами может быть хоть капля чувства юмора? Ты ж с тоски помрешь, если выйдешь за него.

Я смеялась вместе со Збышеком, пока не сообразила, что его насмешки направлены и в мой адрес.