– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.

И я услышала историю пани Дзюни.

Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.

Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.

Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.

– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.

Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.

– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.

Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.

– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.

Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.

Прошло десять дней. Я получила от мамы второе письмо.

«Дорогая дочка!

Приезжай немедленно, дела становятся все хуже. Виктория получила от мужа из-за границы письмо. Что в нем, не знаю, письма она никому не показала, но так взвинчена, что стала совсем несносной.

Ты пишешь, что обставила квартиру. В это трудно поверить. Мебель теперь очень дорогая, ты же знаешь, какие цены в Кальварии.

Я бы выбралась к тебе во Вроцлав, но, к сожалению, у меня нет денег. Туфли, в которых я приехала, неожиданно развалились. Пишу второпях, тайком ото всех. С письмом твоим ничего не вышло. Почтальон принес его, когда дома была одна бабка. Она ужасно на тебя разозлилась.

Жду тебя. Целую.

Мама».

– Тебе надо ехать. Я кое-что видела в жизни и понимаю: труднее всего согласиться с тем, что ребенок прав. Для матери ты всегда останешься ребенком.

– Я поеду, пани Дзюня, конечно же, поеду. Но так обидно, что всегда я оказываюсь не права. Мама верит только бабке. А бабку мне не одолеть, это я чувствую. Честно говоря, я не очень ясно представляю себе, зачем еду, чего хочу добиться. Одно только меня и радует: приеду в форме, с подарками и ни о чем мне не надо их просить.

Спустя несколько дней подвернулся и удобный случай. До самого Кракова я доехала на легковой машине. В Кракове я переночевала в служебном помещении Красного Креста, отдала погладить форму, надела чистую блузку, вымыла в парикмахерской голову. Перед самым отходом поезда до Кальварии купила большую коробку самых лучших пирожных.

В поезде было свободно. Попутчики поглядывали на меня с любопытством. Их особенно заинтересовала моя форма.

– Это форма Польского Красного Креста? Очень красиво, и вам к лицу. Вы живете во Вроцлаве? Говорят, он разрушен не меньше Варшавы, – завел разговор один из пассажиров.

Я с горячностью рассказывала о Вроцлаве, не очень заботясь о точности. Я нарисовала картину города зелени и мостов, говорила об Одре, о свободных квартирах. Умолчала об одном: о развалинах. Раз эти люди предпочитают сидеть здесь, пусть думают, что никаких развалин там нет.

Кальвария! Со станции я пошла кружным путем через весь городишко, с любопытством глядя по сторонам. Здесь ничего не изменилось. Время словно застыло. Дом Дроздов издали показался мне не таким, каким я его запомнила, – он вроде стал меньше.

Из знакомых первой мне встретилась Данка Крамаж.

– Господи, боже мой! Катажина, это ты? Говорили, ты умерла в прошлом году от какой-то болезни или еще от чего. Мы с Романом даже деньги давали на молебен в годовщину твоего отъезда. Ах да, ты же, наверно, ничего не знаешь? Мы на рождество свадьбу сыграли. Венчались в монастыре, перед большим алтарем. У меня было четыре подружки. Столько гостей на свадьбе было, что мама потом неделю сосчитать не могла. Роман часто тебя вспоминает, но я не ревнива. Он говорит, что ты девушка с воображением. – Данка вздохнула и продолжала: – Янка тоже вышла замуж. А знаешь за кого? За Гжыбача. Родители ругались, шумели, а они уперлись на своем, ну и пришлось согласиться на свадьбу. Они любят друг друга, уверяю тебя! Марыня, бедняжка, так в девках и сидит, а ведь ей уже двадцать стукнуло. Красивая у тебя форма. Это габардин или шерсть? Мама предлагала мне габардин, да он мне показался тяжеловат. И Роман так считает.

Да. Это и в самом деле была Кальвария!

Так в обществе ни на минуту не умолкавшей Данки Крамаж, по мужу Петкевич, я дошла до самых ворот дроздовского дома.

– Ты прямо с поезда? Ах да, ведь у тебя же чемодан, я и не заметила. Ну, пока до свиданья! Мы еще поболтаем, с тобой очень приятно поговорить.

За все время я не произнесла ни слова и на прощание только помахала рукой.

Войдя в дом, я забарабанила в дверь, хотя помнила, что бабку такой стук раздражает.

– Кто там? – услыхала я бабкин голос. – Открыто, заходите.

Встретили меня холодно. Якобы потому, что я свалилась как снег на голову, без предупреждения. Мама, стараясь разрядить напряжение, побежала за хозяйкой. Та обняла меня, похлопала по своему обыкновению по спине и воскликнула:

– А ну, покажись, какая ты стала?

Я послушно несколько раз повернулась на каблуках.

– Неплохо, ничего не скажешь, мордашка совсем не изменилась. Пропали теперь кальварийские парни! Провалиться мне на этом месте, если я тебя теперь не выдам замуж.

– Боюсь, вам это не удастся. Я приехала всего на три дня.

Отпуск у меня, правда, был на две недели, но в эту минуту я про себя твердо решила, что дольше трех дней здесь не задержусь.

– Всего на три дня? – удостоверилась бабка и явно повеселела.

– Ты же собиралась приехать насовсем, – заметила тётка Виктория.

– Насовсем мне пришлось бы, пожалуй, приезжать на грузовике. У меня большая трехкомнатная квартира, полностью обставленная. И вообще, я богата. Я ведь вам писала. В чемодане у меня только ночная рубашка, плащ и подарки. Дали мне три дня отпуска, вот я и приехала. Захотелось посмотреть, как вы тут живете, что слышно. Не думайте, что я капитулировала. Ничего подобного. Я намерена по-прежнему жить самостоятельно.

Говоря все это, я внимательно наблюдала за ними. То, что я приехала лишь ненадолго, так их обрадовало, что они больше меня и не слушали. Сразу повеселели и подобрели и даже вспомнили, что я, может быть, хочу есть или пить.

– Чай у меня только липовый, – трагическим голосом сказала бабка. – К сожалению, другой нам не по средствам. Может быть, лучше выпьешь молока?

– Чай у меня есть, я привезла. Английский, точно такой же, как я вам недавно послала. Сейчас я все достану.