– Что вам угодно? – обратилась ко мне продавщица.

Я вздрогнула.

– Ханка! Что ты здесь делаешь? Неужели работаешь?

В магазине, кроме нас, уже никого не было.

– Муж скоро три месяца как сидит. Суда пока не было. Палатку опечатали. Мне нужно было где-то зацепиться. Перед самым арестом мелькнула надежда, что как-нибудь обойдется, и почти все наши сбережения ушли на взятки.

Передо мной была совсем другая женщина – поблекшая, утомленная. Рука, машинально чертившая что-то на клочке бумаги, потрескалась, огрубела.

– Ну и ну! А может, все еще выяснится! – Я не очень знала, что полагается говорить в подобных случаях.

– Чему тут выясняться, когда их поймали с поличным, с левым товаром. Адвокат говорит, счастье, если дадут не более трех лет. Я устроилась сюда, потому что здесь принимали без документов, а у меня ведь нет никакого образования.

– А что с ребенком?

– Он у бабушки. Я туда хожу всего раз в неделю, потому что после работы буквально ног под собой не чую. Да, мы люди конченые. Я как раз собралась открыть магазин на улице Сверчевского, когда мы влипли в первый раз. Тогда дело обошлось громадным штрафом. Уплатили полмиллиона. Но я еще надеялась открыть магазин и снова встать на ноги. А теперь уже все пропало окончательно.

Мы попрощались. Ханка ни о чем меня не расспрашивала, и я не стала рассказывать о себе. Ей и без того было достаточно горько.

Бабушка получила письмо из Ченстохова и прибежала с ним ко мне.

– У нас будут гости. Приезжает брат Михасиного мужа. Не знаю, помнишь ли ты его. Он был у нас во время оккупации, году в сорок втором, во Львове. Такой лысеющий мужчина.

– Помню. А зачем он приезжает?

– Он адвокат и ведет сейчас дело о разводе, которое будет слушаться во Вроцлаве. Постарайся быть с ним полюбезнее. А то ведь, знаешь, он вернется в Ченстохов, будет рассказывать.

– Не беспокойся, бабушка. Я буду воплощением любезности.

Через несколько дней действительно приехал дядя (бабушка велела мне так его называть), с маленьким чемоданчиком, совсем лысый, но в остальном почти не изменившийся.

В первый же вечер, побеседовав с бабушкой, которая теперь перед всеми хвасталась, что я учусь, дядя спросил:

– Зачем тебе дальше учиться, Катажина? Ты техник, специальность у тебя есть, работа тоже. Что тебе еще нужно? Женщина должна прежде всего быть женственной и поменьше размышлять. Я специалист по гражданским делам и говорю на основании своего опыта. Теперь браки часто расторгаются. Причем в большинстве случаев – по вине женщин. Женщина, вернувшись домой после работы, вместо того чтобы радоваться своим обязанностям жены и матери, нервничает, кричит. Бывает, брак вот-вот распадется, но тут женщина бросает работу, и все как-то налаживается снова.

– Странно, дядя, что именно вы так рассуждаете. Я ждала другого. Думала найти у вас поддержку. Вы забываете о женщинах, для которых развод – трагедия! Полная безысходность! Что делают ваши женственные и не привыкшие думать клиентки, когда остаются одни? На какие средства существуют? Неработающая женщина старается удержать мужа любой ценой. Она унижается, теряет чувство собственного достоинства. А женщина работающая не разрешит, чтобы ей коверкали жизнь. Нет, нет, крепче всего те браки, где муж и жена равны. Я бы ни за что не согласилась, чтобы муж был моим единственным и полновластным господином. Нет! Муж – это друг, самый близкий человек на свете, но они с женой равноправные члены семьи.

– Пожалуй, доля истины в твоих рассуждениях есть, – подумав, согласился дядя. – А что касается женщин, для которых развод означает экономическую катастрофу, то тут ты права на все сто процентов. Я знаю подобные случаи. Это именно так и выглядит.

– Вот видите, значит, мне надо продолжать учебу. Знаете, если бы несколько лет назад мне кто-нибудь посоветовал пойти учиться, я бы не послушалась. Теперь же, когда я дошла до этого собственным умом, никто меня с этого пути не собьет.

После отъезда дяди бабушка сообщила, что он очень хвалил меня.

– Сказал, что, если б у его сына были две кандидатки в жены: ты и девушка с огромным приданым, он бы выбрал тебя, потому что твоя голова дороже любого приданого. Я рада. Пусть он так расскажет Михасе. Нос ей утрет. Ей кажется, что она умнее всех, а сама только знай себе каркает.

До отпуска оставалось три дня. Я сидела в конторе и заканчивала месячный отчет, когда вдруг на дворе раздался страшный грохот и тут же – пронзительный человеческий вопль. Несчастный случай! Я кинулась к окну, но густая, как туман, пыль застилала весь двор.

Когда мы с Мендрасом выбежали, пыль уже осела. Платформа подъемника валялась на земле, оборванный трос болтался на уровне третьего этажа, а на дне шахты, среди тачек и развороченных мешков цемента, лежал человек…

– Пан Мендрас, вызовите «Скорую помощь», позвоните в милицию и в трест. Я побуду здесь. Раненого велю пока уложить на доски.

«Скорая помощь» примчалась почти одновременно с милицией. Раненым оказался чернорабочий, появившийся у нас только накануне. Его фамилии я не помнила.

Милиция сфотографировала окно третьего этажа и оборванный трос. Раненого увезли. Вскоре приехал управляющий с инспектором по технике безопасности.

– Что случилось, Дубинская? – Управляющий явно нервничал и все время засовывал конец галстука не под пиджак, а под рубашку.

– Оборвался трос, когда рабочий разгружал подъемник.

– Он, должно быть, раньше потерял равновесие и свалился, – предположил милиционер.

– Ну нет, – вмешался один из строителей. – У нас никто на подъемнике не катается. Пусть бы только попробовал. У Мендраса рука тяжелая, а за техникой безопасности на производстве он следит в оба глаза. В прошлом году как заехал одному по морде – больше никто и не пробует.

– Что это за рабочий? Чем занимался? – продолжал спрашивать управляющий.

– Подносил каменщикам материал.

– А что он делал на платформе?

– Наверное, его толкнуло тачкой, и он слетел под барьер. Барьер остался целый.

Милиция тщательно все обследовала. Я была так взволнована, что с трудом отвечала на вопросы.

Инспектор по технике безопасности составил протокол, потом приехал еще какой-то работник треста, занимающийся вопросами внутренней безопасности.

На меня они уже не обращали внимания, разговаривали с людьми, расспрашивали всех по очереди. Это продолжалось часов до двух.

– Расскажите все, как было. Люди говорят, что трос был новый, прикрепили его только в этом месяце, – обратились они, наконец, ко мне.

Я подтвердила. Инспекторы записали, кто прикреплял трос, почему заменили старый. Потом трос уложили в ящик как вещественное доказательство. Расследование продолжали в конторе, куда вызвали и нас с Мендрасом.

Только теперь мы поняли, что нам угрожает. Допрашивающие были уверены, что кто-то умышленно перерезал трос. Значит, саботаж. Мы возвращались домой совершенно убитые.

– Эх, зло берет! Пропустим по рюмочке, это поможет, – сказал Мендрас. – Очень жаль того парня, конечно. Но почему сразу саботаж? Или мы плохо работаем, мало стараемся? Человек работает хорошо, пока он страха не испытает. А уж потом и уверенность в себе теряет, и все у него из рук валится.

– Мне тоже жалко беднягу. Неизвестно, как он там. Пойду узнаю.

– Сначала зайдемте ко мне. Водка у нас есть, а дома уютнее, чем в кабаке. Жена обрадуется. Она как-то была на стройке, видела вас и с тех пор часто вспоминает. Вы ей понравились.

– Я охотно зайду, но удобно ли так, без предупреждения?

– Вы не знаете мою жену. Она такая хозяйка, что, если гость нагрянет даже среди ночи, у нее найдется, что подать на стол.

Жену Мендраса мы застали на кухне. Полная, румяная, в красивом вышитом переднике, с косынкой на голове, она прямо просилась на рекламу кулинарных изделий.

– Что же ты не сказал, что зайдет пани Катажина? Я крашу шерсть и руки у меня все в краске, даже поздороваться не могу. Проходите, пожалуйста, садитесь.