— Это меня не касается, — ответил я, удивляясь, как она может говорить сейчас о делах.
— Как это не касается? Ты чекист… А вот я узнала любопытные подробности.
— Какие?
— Установила, где наш офицер квартировал, собрала кое-какие сведения и о квартирной хозяйке. Оказалось, что она вдова рабочего с нефтеочистительного завода. Муж её погиб на фронте. По всему видно, что офицер выбрал дом вдовы погибшего командира Красной Армии, чтобы отвести от себя лишние подозрения. Разыскала дом — и к хозяйке. «Скажите, пожалуйста, жил у вас такой-то?» — спрашиваю. Она оказалась женщиной приветливой, пригласила в комнату и полюбопытствовала: «Вы кем приходитесь ему, родственница или, извиняюсь, может, невеста?» — «Нет, говорю, ни то и ни другое. Я просто сотрудница Чека, и мне хотелось бы собрать о нём некоторые сведения». — «Разве он натворил что-нибудь? По виду такой тихий, воспитанный…» — «В тихом омуте черти водятся, говорю, он белый офицер, дослужился до чина штабс-капитана и застрял здесь, чтобы пакостить советской власти. Вы не знали, что он офицер?» — «Нет, что вы!.. Разве я пустила бы такого к себе домой? Он говорил, что советский служащий». Хозяйка обстоятельно ответила на все мои вопросы, в частности сообщила, что её жилец очень дружил с помощником начальника городской милиции, — как выяснилось, тоже бывшим офицером…
— Что думаешь предпринимать дальше? — спросил я. Во мне заговорил чекист.
— Ничего! Здешние товарищи сами доведут дело до конца!..
На следующий день Шурочка уехала.
В середине лета Цинбадзе буквально огорошил сообщением: центр предлагает перебросить меня на новое место — заместителем начальника губернского управления в один из важных экономических центров Юга.
— Лично я против, — сказал он. — Не потому, что сомневаюсь в твоих способностях, нет, — просто ты ещё нужен здесь. Было у нас предположение назначить тебя комендантом порта…
Я мог только растерянно пробормотать:
— А Иван Мефодьевич?.. Он ведь замечательный комендант!..
— Знаю! Но мы решили направить его в городскую милицию, начальником. Там аппарат малость засорён, нужна твёрдая рука, чтобы навести порядок.
— Согласится ли Иван Мефодьевич?.. Он прирождённый чекист и не захочет работать в милиции. Да и я вряд ли справлюсь… Лучше оставьте меня помощником!
— Не ожидал услышать от тебя такие рассуждения, — рассердился Цинбадзе. — Что значит — не захочет? По-твоему, милиция не орган Советской власти? Кто сказал, что там должны работать люди второго сорта?
— Но всё-таки…
— Никаких «но»! Все мы солдаты партии и обязаны работать там, где прикажут. Наша сила была, есть и будет в железной дисциплине. Впрочем, вопрос о работе Яблочко решён, поговорим о тебе. Насколько я понимаю, ты с работой в порту освоился, накопил опыт, парень ты грамотный, языки знаешь. Спрашивается, кому, как не тебе, быть комендантом? Тут имеется ещё одно соображение: дав тебе это назначение, мы сумеем удержать тебя здесь, — поставим центр перед совершившимся фактом. В ином случае тебя у нас заберут. Решай, товарищ Силин!
— Поступайте так, как найдёте целесообразным… Прошу об одном: если действительно захотите поручить мне работу коменданта, то, пожалуйста, сделайте это спустя некоторое время после ухода Ивана Мефодьевича! Иначе будет неудобно перед ним: человек принял меня, как брата, научил, а я…
— Добро, так и сделаем, — перебил Цинбадзе и отпустил меня.
Яблочко, узнав о своём новом назначении, дня три ходил сам не свой. Чертыхался, грозился, что скорее вернётся обратно на флот рядовым матросом, чем согласится работать в милиции. Даже письмо написал командующему Черноморским флотом, с которым воевал под Новороссийском. Но в конце концов покорился и принял дела городской милиции. Меня назначили исполняющим обязанности коменданта.
В порту дел было по-прежнему много. Без конца прибывали иностранные пароходы под флагами разных государств, продолжали уезжать от нас разные люди, однако прежней остроты в нашей работе уже не было. Нэп многое изменил в жизни страны, да и порядка и законности стало больше. Сейчас работники таможни и паспортных столов сами справлялись с делами, — нам оставалось контролировать и вмешиваться в их работу только в исключительных случаях.
Я остро переживал разлуку с Шурочкой — никак не мог заставить себя забыть её, хотя, хорошо зная её характер, понимал, что она ни за что не вернётся ко мне.
Особенно невыносимо тоскливо бывало по вечерам, когда я оставался в полном одиночестве в своём служебном кабинете или дома. Вокруг кипела жизнь, молодёжь веселилась, а я не знал, чем занять себя. В интернациональном клубе моряков было скучно, наш красный уголок обычно пустовал, в кинотеатрах показывали похожие одна на другую дурацкие ковбойские картины. Единственной моей отрадой было море. В свободные вечера я брал лодку, далеко уплывал и там, под звёздным небом, думал, мечтал… Казалось бы, жаловаться на судьбу я не имел никаких оснований, до сих пор всё складывалось как нельзя удачно. Будущее тоже не тревожило меня, и всё же в моей жизни чего-то не хватало. И я знал, чего не хватало: семьи, любви, дружеского участия в моей судьбе. И я страшно тосковал обо всём этом, — тосковал с той неодолимой силой, как это бывает только в молодости. Иной раз эту свою душевную тоску мне хотелось излить в музыке. Я шёл к Нине Георгиевне и по целым часам импровизировал на рояле, вернее, даже не импровизировал, а просто наигрывал знакомые мелодии. Но и это не помогало, я возвращался домой с ещё более растревоженной душой…
В августе неожиданно получил телеграмму из центра с предложением немедленно выехать в Москву.
Доложил по начальству, выправил документы и на следующий день уехал.
Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Пассажиры, мои попутчики, быстро разошлись в разные стороны, а я, с маленьким чемоданом в руке, стоял на привокзальной площади, растерянный, оглушённый.
Мимо меня сновали тысячи людей, все куда-то спешили. С криком «посторонись» мчались извозчики-лихачи, проезжали нагружённые подводы, звенели трамваи. В ожидании случайной наживы с независимым видом прохаживались оборванцы, толкались беспризорники.
После нашего тихого и уютного приморского городка Москва ошеломила меня.
Взял извозчика и поехал на Лубянскую площадь. Дежурный по управлению приветливо встретил меня и, просмотрев мои документы, сказал, что в гостинице «Савой» для меня забронирован номер.
— Приведите себя в порядок и возвращайтесь сюда, — сказал он. — Времени у вас достаточно, товарищ Менжинский примет вас в двенадцать часов.
Неужели это правда? Меня примет сам товарищ Менжинский!
Номер мне отвели замечательный — с ванной, зеркалами, мягкой мебелью. Из латунного крана шла холодная и горячая вода. Не долго думая, я принял ванну, побрился и почувствовал себя другим человеком. Дорожной усталости как не бывало.
Без десяти двенадцать я сидел в приёмной одного из ближайших соратников «железного Феликса», руководителя советских разведчиков Менжинского. Ровно в двенадцать часов раскрылись массивные дубовые двери, и я с сильно бьющимся сердцем вошёл в небольшой, скромно обставленный кабинет. Менжинский встал из-за письменного стола и, пожимая руку, сказал:
— Здравствуйте, товарищ Силин! Вот вы, оказывается, какой! Признаться, я представлял себе вас значительно старше. — Он указал на кожаное кресло и сам сел напротив. — Рассказывайте, как вы там работаете в окружении импортёров, спекулянтов, валютчиков и отъявленных контрабандистов? Я читал донесение о том, как вы, использовав эту публику, спасли от голода большую группу беженцев. Здорово! — Менжинский от души, весело, по-молодому расхохотался. — Правильно, нажили деньги на мучениях людей, не грех и поделиться с ними!.. И за картины, которые сумели сохранить для народа, спасибо вам.
— Идея использовать спекулянтов принадлежит не мне, это товарищ Цинбадзе предложил, — сказал я, удивляясь его осведомлённости.
