— Не о чем было рассказывать…

— А что случилось?

Выслушав мою исповедь, Левон покрутил головой.

— Здорово!.. Говоришь, чуть в расход не пустили? Бывает!.. Нашему брату нужно держать себя особенно аккуратно, чтобы пылинка не пристала. На то мы и стражи революции. Ничего, говорят, за одного битого двух небитых дают! Ты уже имеешь опыт и впредь не ошибёшься.

— К счастью, работа в Чека мне не угрожает!

— Это ещё как сказать! Пошлют — будешь работать.

— Сперва поеду в полк. Как там скажут, так тому и быть.

— Как партия скажет, так и будет…

Я был уверен, что меня никто не задержит, но после ухода Левона невольно задумался, — он чего-то не договаривал.

Первый раз после болезни я вышел в столовую и сразу заметил, что отношение ко мне изменилось. В ответ на приветствие старуха едва кивнула, а Белла и вовсе не ответила. Я решил, что просто надоел им и что надо мне как можно скорее выбираться отсюда.

Вечером, когда Маро заглянула ко мне, я спросил:

— Почему ваша мать и сестра встретили меня сегодня так холодно?

— Вам показалось. — Она смутилась, опустила глаза.

— Нет, не показалось! Впрочем, понятно — я надоел.

— Нет, совсем не то!

— Что же тогда?

— Мама запретила мне ходить к вам, а я… я не послушалась… Вы не должны сердиться на неё, она так воспитана!..

— Ответьте мне, Маро, на один вопрос… Почему вы не послушались мамы?

Она некоторое время сидела молча.

— Мне так было интересно слушать вас! — ответила она наконец. — Вы совсем не похожи на тех молодых людей, которые окружали нас…

— Но ведь я большевик!

Она молчала ещё дольше, прежде чем ответила:

— У вас есть цель в жизни, вы знаете, чего хотите… А у меня — ни цели, ни убеждений, ничего!..

— Маро, милая Маро!

Я обнял её, привлёк к себе. Она задрожала, прошептала: «Не надо, не надо…» Но я не хотел ничего слушать. Губы наши встретились.

Все последующие дни я был счастлив — бездумно, самозабвенно счастлив. Чего стоили все мои мудрствования по сравнению с тем счастьем, какое я испытывал теперь! Я радовался каждой мелочи, строил радужные планы на будущее, не думая о том, что на пути к моему счастью могут возникнуть препятствия. Между тем их оказалось даже больше, чем можно было предполагать…

Началось с того, что старуха и Белла перестали разговаривать со мной. Это было полбеды, — мне самому опостылело пребывание у них, и, если бы не Маро, я ушёл бы немедленно. Главное заключалось в другом: мать и сестра преследовали бедную, девушку. Она часто приходила ко мне с красными от слёз глазами, и, хотя ничего не рассказывала, я сам догадывался о причинах её слёз.

Случайно подслушанный семейный разговор моих хозяев окончательно подтвердил мои подозрения.

— Скажи, пожалуйста, Белла, почему ты отравляешь жизнь Маро? Что тебе от неё нужно? — гневно спрашивала Ашхен.

— Вы ничего не понимаете, тётя! Она просто бессовестная — забыла о нашем несчастном отце и кокетничает с этим хромым большевиком! — отвечала Белла.

— Ну конечно, где мне понять! Ты же умнее всех! Я об одном прошу вас — оставьте Маро в покое. Это относится и к тебе, сестра!

— А я прошу не вмешиваться в дела, которые тебя не касаются! — сказала старуха.

— Я вообще могу уйти от вас, мне всё равно, где быть прислугой! — Ашхен хлопнула дверью и вышла.

— Вот и Ашхен начала дерзить! Боже мой, боже мой, что творится на свете! — сокрушалась хозяйка. По-моему, лучше всего отослать Маро в деревню к дяде, там она забудет о своём большевистском рыцаре! — предложила Белла.

— Не знаю, ничего не знаю, — со слезами в голосе ответила мать.

Мне стало невыносимо оставаться в этом доме. В тот же день я бросил костыли, взял палку и прошёлся по комнате. Ступать на раненую ногу было больно, но всё-таки я сумел пройти несколько раз из угла в угол и так обрадовался, что решил уйти сейчас же, не откладывая.

Нашёл Маро одну в библиотеке и шепнул ей:

— Нам нужно поговорить.

Она молча кивнула, и я ушёл к себе.

После ужина в доме, как всегда, стало тихо. Я взял книгу, сел в кресло, но читать не мог. Сидел, думал. Маро полюбила меня — это правда. Такая искренняя и чистая девушка, как она, не может притворяться, да зачем, ради чего? Однако она не ребёнок и должна отдавать себе отчёт в том, что её любовь ко мне связана со множеством осложнений и жертв. Хватит ли у неё решимости, воли претерпеть из-за меня всё, что встретится ей в жизни? Или я уйду — и она забудет меня?.. Такой конец больше всего страшил меня.

Но где-то в глубине души шевелилась и другая мысль: что скажут мои товарищи по партии, узнав о моей любви к дочери врага? Ведь Левон уже однажды предостерегал меня…

Маро пришла поздно. Она была сильно взволнована, бледна.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, просто устала. — Она избегала моего взгляда.

Мы проговорили почти до рассвета. Вернее, говорил я, а она слушала. Прежде всего я рассказал всё, что слышал днём.

— В этом нет ничего неожиданного, — говорил я как можно мягче. — В их глазах я бездомный босяк, к тому же большевик, враг, и, конечно, недостоин тебя! — Я и не заметил, что стал говорить ей «ты». — Но раз мы любим друг друга, то сможем преодолеть любые препятствия. Завтра я ухожу. Без меня твоя мать, а в особенности Белла будут внушать, что я тебе не пара, что, полюбив меня, ты загубишь свою жизнь. Сможешь ли ты отстоять нашу любовь? Будешь ждать меня?

Вместо ответа Маро обняла меня, прижалась ко мне. Я целовал её волосы, глаза, губы.

— Помни обо мне, — сказал я, всматриваясь в её бледное, осунувшееся лицо, — где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, я всегда буду с тобой!

— Верю, верю! Только возвращайся скорее, — прошептала она. И от этих её слов сердце моё наполнилось теплотой, нежностью.

Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, тихонько мечтая о нашем будущем. Как только кончится война, мы поедем в Ростов, к маме. Будем работать, учиться, заниматься музыкой. Я говорил Маро, что моя мама много поработала на своём веку, много пережила и заслуживает отдыха. Мы должны обеспечить ей спокойную старость. Маро во всём соглашалась со мной.

Приближался рассвет. В открытое окно дохнул свежий утренний ветерок. Пора было расставаться…

И вот я один стоял у окна. Спать не хотелось. Я смотрел, как вершины высоких гор медленно окрашивались в нежный розовый цвет. Рождался новый день.

Я вышел на улицу и полной грудью вдохнул свежий воздух. Я был счастлив: наконец-то покинул дом, пребывание в котором так тяготило меня. В нём я оставил свои костыли: шагал, опираясь на палку, чуть прихрамывая.

Было тёплое солнечное утро. На деревьях набухли почки, кое-где зеленела трава. В арыках, вдоль узких тротуаров из каменных плит, весело журчала вода. Над головой, в голых ещё ветках деревьев не прекращался гомон птиц. Весна чувствовалась во всём.

Город тоже изменился и уже не казался мне таким запущенным, пустынным, как тогда, когда я добирался до него из госпиталя. На улицах много прохожих, оживлённые, улыбающиеся лица, визг и крик детворы. Жизнь, судя по всему, постепенно налаживалась.

В горкоме партии девушки обрадовались моему приходу, но поговорить нам не пришлось. Открылась дверь кабинета секретаря, и товарищ Брутенц пригласил меня к себе.

— Заходи, заходи! Дай взглянуть, как ты выглядишь. Молодец, ну просто молодец! — он похлопал меня по плечу. — Поправился, в глазах задор. Видно, буржуйские харчи пошли тебе на пользу! — Он сел за стол, достал из ящика какую-то бумагу. — Полк твой разыскали, связались с комиссаром. Он о тебе хорошо отзывается и не возражает, если ты останешься здесь у нас.

— Не понимаю…

— Сейчас объясню. Война, брат, кончилась! Кое-кому из националистов и белогвардейцев удалось переправиться через персидскую границу, — англичане там приголубят их. Остальные сдались. Теперь нужно нам поскорее покончить с внутренней контрреволюцией, наладить мирную жизнь. Понял?