— Никто тебя и не приглашал! — Она бросила на меня уничтожающий взгляд. — Молокосос! Только время у людей отнимает! — поднялась и ушла…

Медленно гаснет свет. Начинается увертюра. Через несколько минут забываю обо всём на свете, и, уж конечно, о существовании своей недавней соседки…

После спектакля долго бродил по Тверской. Ночная прохлада привлекла на улицу множество людей, два встречных потока их медленно, без дневной суеты, текли вверх и вниз по улице.

Устав, я сел на скамейку, недалеко от памятника Пушкину. Чья-то заботливая рука положила букет свежих цветов у ног поэта. Полная луна освещала деревья бульвара, тень от них падала на посыпанные красным песком дорожки, вдоль которых, на скамейках, сидят, прижавшись друг к другу, влюблённые пары.

А я снова был один, и снова тоска сжала сердце. Не пойму, то ли от усталости, то ли от одиночества. Последние два года я работал очень много, напряжённо. И совсем, совсем у меня не было времени для личной жизни… Издалека доносится звон курантов Спасской башни. Полночь.

Утром в отделе, просматривая папки, я натолкнулся на дело известного инженера-металлурга, обвиняемого в экономической контрреволюции. Читая страницы, заполненные чётким почерком, я мысленно представлял себе этого человека — полного, с седеющей бородой, уверенного в себе.

На вопрос следователя: чего он добивался своей контрреволюционной деятельностью — инженер отвечал цинично откровенно:

«Я и мои друзья убеждены, что в гражданской войне победят большевики, поскольку за ними поголовное большинство народа, а у белогвардейцев не было идей и сколько-нибудь стройной программы. Но, не располагая инженерно-техническими кадрами, большевики неизбежно столкнутся с непреодолимыми трудностями, как только встанет вопрос о восстановлении хозяйства. Победа Советской власти в области экономики была бы для нас катастрофой и имела бы далеко идущее значение не только для дальнейших судеб революции, но, если хотите, для всего человечества. На практике подтвердилось бы учение Маркса. Разумеется, мы не могли допустить этого и решили помешать».

Ответ инженера лучше всякой инструкции помог мне понять свою главную задачу на новой работе. С таким убеждением я и уехал из Москвы.

Пока я сдавал дела вновь назначенному коменданту порта, Гугуша вертелся около меня. Наконец, улучив подходящую минуту, выложил свою просьбу:

— Послушай, Ваня, сделай, пожалуйста, милость — возьми меня с собой! Мне здесь трудно, понимаешь… Даю слово джигита — жалеть не будешь, не подведу, — сказал он.

— А как с Тамарой, она поедет с тобой?

— В другой город поедет. Как мама — не знаю.

Я обещал поговорить с Цинбадзе. Если он даст своё согласие, то я, приехав на место и осмотревшись, вызову Гугушу.

Зашёл проститься к Нине Георгиевне. На счастье, у неё оказалась Мария. Узнав, что я уезжаю, девушка побледнела. Пока я жил здесь, Мария избегала встреч со мной, а узнав, что уезжаю, разволновалась до слёз…

— Мария, вам жаль, что я уезжаю? — спросил я её, когда Нина Георгиевна вышла на минуту.

— Жаль, — ответила она, не поднимая глаз.

— Обещайте, что ответите, если я вам напишу!

— Обещаю, — тихо сказала она и добавила: — Пишите на адрес Нины Георгиевны.

На прощание старая учительница обняла меня, поцеловала в лоб.

— Желаю вам успеха, Иван! Будьте счастливы и послушайте моего совета: не бросайте музыку, — сказала она.

В духане толстяка Марганишвили сегодня вечером было особенно многолюдно: товарищи устроили прощальный ужин в мою честь. Столы составили вместе. На почётном месте восседал располневший за последнее время Яблочко в белом как снег кителе. Поначалу всё шло чинно, благородно, ребята вели себя сдержанно, мало пили. Один Иван Мефодьевич завладел вспотевшим графинчиком и с мрачным лицом глушил водку. Каждый раз, перед тем как выпить, произносились тосты. Особенно изощрялся Гугуша, — он мастер по части самых цветистых тостов. Если бы я мог хоть на минуту поверить словам моих друзей-сослуживцев, то я зазнался бы и потерял голову! Оказывается, я отличаюсь такими добродетелями, о которых и сам не подозревал!

Запахло жареной бараниной, на столе появились шампуры с дымящимся шашлыком. Духанщик притащил целый бурдюк отличного вина.

Веселье продолжалось до поздней ночи. И я пил вино, смеялся и шутил со всеми, но на душе было неспокойно. Открывалась новая страница жизни, а что напишется на ней — кто знает?..

Мой поезд отходил в девять тридцать, и ложиться спать не имело смысла. Всей компанией отправились на берег моря, искупались. Холодная вода — лучшее отрезвляющее средство. Яблочко продемонстрировал нам высший класс ныряния и заплыва на дальние дистанции.

Зашли в общежитие, захватили мой чемодан и пошли на вокзал. На перроне Иван Мефодьевич расчувствовался.

— Ты хоть и не моряк, Силин, но из нашей породы, не пропадёшь! — сказал он, обнимая меня.

Черноглазый мальчик лет четырнадцати принёс мне букет алых роз и тотчас убежал. Я догадался, что их прислала Мария, — кроме неё, в этом городе некому было сделать мне такой прощальный подарок, от которого у меня дрогнуло и заныло сердце.

Поезд тронулся, увозя меня навстречу новым делам и заботам, а может быть, и новым радостям…

Мои друзья, стоя на перроне, долго махали мне.

Над городом — чёрный дым, пахнет гарью. Несмотря на ранний час, душно. Я стою у открытого окна отведённой мне квартиры, смотрю на улицу и думаю. Впервые в жизни я чувствую, что попал к совершенно чужим людям. До сих пор мне встречались добрые, отзывчивые товарищи, готовые всячески помочь новичку, научить его, облегчить ему первые шаги на новом месте. А здесь встретили меня недружелюбно, даже, можно сказать, враждебно.

Начальник управления, атлетического телосложения человек, всей своей неуклюжей фигурой оправдывающей свою фамилию Медведев, принял меня сухо.

— Говорят, ты из образованных, — сказал он. — Что ж, это неплохо. Теперь нас, старых вояк, не особенно жалуют. Мы ведь институты не кончали, грамоте учились на медные гроши.

— Я тоже институтов не кончал, — отпарировал я. Тон его не понравился мне.

— Как же, тут в характеристике сказано, что ты шибко грамотный, знаешь языки! — Он достал из ящика письменного стола мою анкету и ещё раз заглянул в неё.

— Для этого не обязательно кончать институт!

— Ладно, это к делу не относится. Давай с самого начала определим наши взаимоотношения, чтобы потом не вышло недоразумений. Я подчиню тебе три ведущих отдела. Но ты не воображай, что прислан сюда комиссаром. Начальник здесь я, и ты не должен принимать никаких важных решений без моего согласия. Понял?

— Не совсем. Не понимаю, при чём тут комиссар? Я прислан сюда, чтобы вместе с вами охранять интересы рабоче-крестьянской власти, и, разумеется, знаю, что вы мой начальник.

— Говоришь ты складно, посмотрим, что дело покажет! — Медведев отпустил меня, даже не познакомив с общей обстановкой в области.

Очень скоро я убедился, что Менжинский имел все основания не слишком лестно отзываться о Медведеве. Резкий, грубый, он вообразил себя диктатором и не допускал возражений. О том, чтобы поговорить с работниками по-товарищески, выслушать их совет, не могло быть и речи. Все вопросы он решал единолично, то и дело слышен был его бас: «Я знаю, я приказал, я так считаю». Он из всего делал величайшую тайну и неохотно информировал даже губернские партийные организации о наших делах. Любимыми его изречениями были: «Чекистом быть — это тебе не щи лаптями хлебать» или «Мы тоже не лыком шиты! Хоть в школах и не учились, но знаем, что к чему».

Вторым заместителем у него был Зеликман, выходец из мелкобуржуазной среды. Он знал литературу, любил музыку, сам немного играл на флейте. В противоположность Медведеву, Зеликман был мягок и обходителен. Страдая язвой желудка, соблюдал строжайшую диету, тщательно следил за своим здоровьем и старался ни во что не вмешиваться. Такой заместитель вполне устраивал властолюбивого Медведева. Про моего предшественника рассказывали, что он терпел-терпел грубости начальника, потом стало ему невмоготу, — он разругался с Медведевым и уехал.