— Что ты, я так ждал тебя!.. Странно как-то, привык видеть тебя в гимнастёрке, в сапогах, а тут…
— По-твоему, мне всю жизнь так и ходить в солдатской одежде? Не думай, нужно будет — опять надену, я не белоручка. Совсем забыла, — видела на улице твою зазнобу. Левон показывал. Красивая, ничего не скажешь. Говорят, ушла из дома, поступила на учительские курсы…
Мне было неприятно, что она говорила о Маро, и я обрадовался, что наш фаэтон остановился у дверей общежития.
Войдя в мою комнату, Шурочка огляделась.
— Ничего, живёшь чисто! Вот прибрать бы твою комнату, совсем бы хорошо было…
— Не понимаю, что тут ещё прибирать, — обиделся я. Мои старания, как видно, пропали даром.
— Неуютно у тебя… Впрочем, вы, мужчины, в этом плохо разбираетесь. Ладно уж, женишься — поймёшь… Покажи, где можно умыться?
Умывшись, Шурочка села за стол, достала маленькое зеркало и, старательно причёсывая волосы, спросила:
— Признайся, миленький, ты очень любил ту красивую армянку?
— Как тебе сказать, тогда казалось, что люблю…
— А здесь нашёл другую?
— Нет…
— Удивительно! Такой видный парень, а в любовных делах робкий. Не пойму, как это здешние девушки оставили тебя в покое?
— По-твоему, они сами должны были лезть ко мне?
— А что им делать, если ты сам такой недогадливый? — Шурочка, улыбаясь, посмотрела на меня. В её смеющихся глазах я уловил насмешку.
Мне пора было на работу. Я предложил Шурочке зайти по дороге в порт в кондитерскую — позавтракать. В коридоре общежития через полуоткрытые двери нас провожало несколько пар любопытных глаз…
Допив чай, Шурочка поднялась.
— А теперь покажи, миленький, где помещается Чека и горком партии.
— Зачем тебе?
— Дело есть, — она понизила голос. — Модест Иванович поручил выяснить здешние связи сына священника. Ты его знаешь, — бывший офицер, белогвардеец. Тот, который послал своему отцу эсерку Шульц.
— Неужели это дело ещё не закончили?
— Не совсем… После того как ты задержал Беллу в Тифлисе и её отправили к нам, молодчики раскололись — начали давать новые показания. Шульц взбесилась, назвала их молокососами и выложила всё начистоту. Оказывается, офицерик этот поддерживал связь с каким-то заграничным центром дашнаков, получал от них директивы, деньги и передавал националистской организации молодёжи. Понятно, действовал он не один, а вот кто помогал ему здесь — не говорит.
— Не представляю, как тебе удастся установить его связи? Времени ведь много прошло…
— Конечно, не легко, но можно… Жил же он здесь у кого-то на квартире, имел знакомых, друзей, встречался с ними… Попытаюсь! Да и местные — товарищи помогут. — Шурочка говорила как заправский разведчик.
Я проводил её до дверей Чека. Мы условились встретиться после работы в общежитии. Я пошёл в порт.
По дороге казнил себя за то, что был к ней недостаточно внимателен — больше молчал, а если говорил, то о пустяках. На работе тоже всё думал о Шурочке… С трудом дождался конца рабочего дня, побежал в общежитие. Комната моя преобразилась: книги были аккуратно разложены по полкам, кровать переехала в угол, а на столе была постлана белая бумага. У окна сидела улыбающаяся Шурочка, очень довольная впечатлением, которое на меня произвела убранная ею комната.
— Вот теперь я понял, что означает домашний уют! — воскликнул я, протягивая ей руки.
— Какой же это уют!.. У тебя же нет ничего! Столько времени живёшь здесь и даже занавесок не мог купить.
— Ладно! Это всё дело наживное!.. Пойдём лучше обедать.
— Может, дома поедим? Я хлеб купила, сыр есть…
— Нет, пойдём в ресторан! Отпразднуем твой приезд. Мы ведь теперь богатые, на жалованье. За контрабанду тоже кое-что перепадает. — Я достал из кармана пачку денег и показал ей. — Пошли!
— Сказать правду, не люблю ресторанов… Но раз ты хочешь… — Она поправила волосы, и мы вышли на улицу.
В ресторане «Италия» я заказал закуску, обед, бутылку сухого вина.
— Может, ты предпочитаешь сладкое? — спросил я.
— Всё равно! — Шурочка покачала головой. — Избаловался ты здесь… Тётушка Майрам хотела послать со мной вина, я отговорила: Ваня, мол, вина не пьёт. А ты…
— Как она там?
— Ничего, живёт себе. Всё тебя вспоминает. Не понимаю, почему люди так хорошо к тебе относятся?
— Потому, должно быть, что я хороший! Одна ты не понимаешь этого…
— Хвались! Может, кто и поверит…
Мы весело болтали, вспоминали минувшие дни. Прошлое ведь всегда кажется необыкновенным!.. Шурочка рассказала, что комиссар наш наконец осуществил свою давнишнюю мечту — уехал учиться. Остальные разбрелись кто куда: на завод, на шахты, в деревню. Об Акимове она ничего не знала. Слышала, будто он выписался из госпиталя полуинвалидом. Даже в наградном отделе ВЦИК не могли его разыскать, чтобы вручить орден.
После обеда пошли побродить по городу. Вечер был тёплый, и, на наше счастье, дождя не было. Шурочка, шагая рядом по зелёным улицам, по омытым дождём, отполированным белым камням мостовой, восторгалась:
— Какой чистенький, какой красивый городок!
В парке, куда мы зашли, играл оркестр. На эстраде какие-то артисты в поношенных цилиндрах пели пошлые куплеты, лихо отбивали чечётку. Нам стало скучно смотреть на их кривлянье, и мы ушли.
В кинотеатре «Фантазия» смотрели картину с участием знаменитого Дугласа Фербенкса и вернулись домой поздно ночью, усталые. Шурочка настежь распахнула окно. В комнату хлынул влажный свежий воздух. Она долго стояла у окна.
— Что ты там увидела интересного? — спросил я.
— Ничего. Просто люблю смотреть на освещённые окна, — там люди, у каждого своя судьба, своя жизнь…
— Философствовать глядя на ночь вредно! Пора спать… Ты устраивайся здесь, а я пойду к Ивану Мефодьевичу.
Шурочка быстро повернулась ко мне.
— Неудобно тревожить людей в полночь… Выйди на минутку, я разденусь. Потом ложись на свою кровать и спи себе на здоровье!
Я закурил папиросу и вышел в коридор. Кажется, никогда в жизни я так не волновался, как сейчас, даже папироса дрожала в пальцах. Первой мыслью было: зайти к Яблочко или вообще убежать из общежития. На худой конец, можно было пойти в порт, в свой кабинет, и устроиться на диване…
За дверью раздался голос Шурочки:
— Можешь войти.
Свет в комнате был потушен. Она, укрывшись одеялом, лежала на кровати.
Стоя у двери, я чувствовал на себе взгляд Шурочки.
— Иди ко мне! — прошептала она…
Утром мы избегали смотреть друг на друга и после чая сейчас же разошлись по своим делам. Встретились вечером. Пообедав в духане, пошли на берег моря, сели на камни. Долго смотрели, как огромное тёмно-красное солнце медленно погружается в воду.
Первым нарушил молчание я.
— Ты ведь не уедешь? — спросил я шёпотом, будто в этом пустынном месте нас могли подслушать.
— Как это — не уеду? — удивилась она.
— Останешься со мной… Станешь моей женой, — с трудом выдавил я из себя слова, которые целый час вертелись у меня на языке.
— Нет, этого никогда не будет.
— Почему?
— Я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы портить твою жизнь.
— Не понимаю…
— Мал ещё, потому и не понимаешь!.. Я знаю жизнь, — я старше тебя на целых шесть лет…
— Подумаешь, дело какое!
— Вот и подумай! Сейчас это кажется пустяками. Но пройдут годы, и ты пожалеешь. — Она говорила спокойно, не поворачивая ко мне лица.
— Не может быть, чтобы ты ушла!.. Подумай, что я буду делать без тебя?
— Ничего, дорогой. Погорюешь немного и позабудешь.
«Дорогой»… Впервые за всё время нашего знакомства!..
— Останься! Дороже тебя у меня никого нет!..
— Сейчас может быть. — Она встала. — Не будем больше говорить об этом… Пошли домой, свежо становится.
Думая каждый о своём, мы некоторое время шли молча. Она заговорила первой:
— Знаешь, миленький, плоховато вы работаете здесь. Жил у вас белый офицер, поддерживал связь с заграницей, а вы даже не поинтересовались его сообщниками!
