— Но… но вначале вы хотели получить только пакет. Мне он, правда, пока не попадался, но если я его найду… судиться — хлопотное дело. Жаль, что вы передумали. Может быть, вы… То есть я… то есть…

Я ломалась довольно долго, однако в конце концов позволила себя уговорить. Вернее, сделала вид, что колеблюсь. Бурков воспрял духом. Он явно считал, что проявил чудеса ума и сейчас перехитрит жадную, однако, как и все женщины, весьма недалекую особу. Ему даже не приходило в голову сопоставить различные стороны дела. Ведь если б я и впрямь была столь корыстна, никакие уговоры не заставили бы меня отступить от цели, и на пакет, ценный лишь как память о Софье Александровне, мне было бы плевать.

Короче, вскоре я стояла у заветного бюро, а Сергей потел над текстом бумаги, где я отказываюсь от наследства. Люба вела себя тихо, как мышка, и я заподозрила, что кое-какие гены от бабушки она все-таки получила и головой пользуется несколько чаще, чем муж.

Бюро было очень красивым. Из красного дерева, а инкрустировано тоже деревом, однако других пород. Зато конструкция этого антикварного предмета меблировки показалась мне довольно странной. Сплошные ящички — внизу покрупнее, сверху помельче, а посередине нечто вроде фриза с изображением цветочных гирлянд. Вот у моего письменного стола, например, три ящика, так я и то вечно забываю, что куда положила. Как наши предки умудрялись не путаться в таком вот бюро! Наверное, делали наклейки — «деловые письма», «любовные письма», «приглашения на рауты». Мне бы их заботы!

Вздохнув, я принялась выдвигать все подряд, не слишком, впрочем, надеясь на успех. Мне ведь требовался не обычный ящик, а потайной, а он тем и отличается, что с ходу его не видно. С помощью Любы я вынимала бумаги (впрочем, они были не везде), а потом внимательно осматривала пустой ящик в поисках чего-нибудь необычного. Сергей метал на нас подозрительные взгляды, уверенный, что я мечтаю что-нибудь стащить. Кроме того, каждые пять минут он нервно спрашивал: «Ну, нашли?», явно опасаясь, что я опомнюсь и передумаю. Меня терзали те же опасения в отношении него, и каждый из нас был убежден, что ловко обманывает другого. Работа продлилась больше двух часов — безрезультатно. Тогда мы отодвинули бюро и простукали его заднюю стенку — и снова без толку. Под подозрением оставался только фриз. Я начала тщательно ощупывать выложенный на нем орнамент, и в какой-то момент — о радость! — часть фриза отъехала в сторону, и за ним мы увидели свободное пространство, а там… а там плоский широкий пакет.

Я вытащила его на свет божий. Обычный большой пакет из целлофана, заполненный бумагами. Бурков тут же выхватил какую-то тетрадку и открыл на середине.

— Почерк бабушкин, — тихо заметила Люба. — Дневник?

Ее муж вернул тетрадку мне и достал черно-белую фотографию, потом справку о регистрации брака. Это его удовлетворило.

— Все разумно, — констатировал он. — Софья Александровна оставила вам памятные вещи. Я на них не претендую. Вы согласны подписать?

Я прочла, что признаю Любу законной наследницей, поставила свою подпись, попрощалась и ушла. Не знаю, правильно ли я поступила. Конечно, с одной стороны, я нарушила этим волю Софьи Александровны, выраженную недвусмысленно и четко. Она назначила наследницей меня. С другой же стороны, она знала меня достаточно, чтобы быть уверенной — судиться я не стану. И достаточно знала Сергея, чтобы не надеяться на то, что тот уступит без борьбы. Быть может, ее целью было не столько оставить мне свое имущество, сколько дать в руки оружие, с помощью которого я могу получить пакет? Или я фантазирую и приписываю бедной старушке прозорливость, какой не обладает ни один человек? А в пакете обычные бумажки, которыми всякий обрастает в течение жизни. Нет, не верю! Там что-то необыкновенное!

Я почувствовала, что не в силах дотерпеть до дома, и, едва зайдя в метро, наугад выудила фотографию. Выудила — и застыла. Нет, не такими бумажками положено обрастать тихим старушкам! На фотографии была запечатлена парочка — необычайно красивый блондин и элегантная крашеная блондинка. Она с выражением неземного упоения на лице… ну, скажем так — расстегивала ему брюки. Впрочем, ее руки несколько прикрывали объект и потому предположить можно было многое, я же привела вам версию, адаптированную для маленьких детей. Однако даже эта версия впечатляла, особенно по контрасту с выражением лица партнера. На лице у него был написан панический ужас.

Я срочно спрятала фотографию обратно в сумку, пока в нее не сунул нос какой-нибудь подросток, однако увиденное продолжало стоять у меня перед глазами. Дело в том, что фотография, хоть и черно-белая, была сделана с поразительным мастерством. Впрочем, говорят, профессионалы и предпочитают черно-белую пленку? Будь я издателем порнографического журнала, я заплатила бы за этот фантастический кадр любые деньги. По пути на работу я часто прохожу мимо лотков с газетами, а там нынче сплошная эротика. Волей-неволей насмотришься. И меня всегда удивляет: помещена, предположим, на обложке голая девица с расставленными ногами, а вид у нее при этом такой, что понимаешь — сидит она, несчастная, у гинеколога и думает, обнаружат у нее сифилис или нет. Или, в лучшем случае, твердо знает, что с венерическими болезнями все в порядке, и, скучая, ждет своей очереди на осмотр.

Фотография, доставшаяся мне, была совсем иной. От нее за версту разило сексом. В конце концов, поза позволяла предположить, что блондинка — медсестра и раздевает прибывшего в больницу пациента. Однако подобная мысль казалась абсурдной. Обнаженного тела не было, но не оставалось ни малейшего сомнения, что через пару секунд девица сорвет со своего партнера то, что сумеет, и набросится на него всеми возможными способами. Более того — закрадывалось подозрение, что если взглянуть на фотографию снова, именно это там и узреешь, словно изображение не статично, а живет своей собственной жизнью.

Вытаскивать из пакета что-нибудь еще я не рискнула, решив подождать до дома. А дома ждали невыгулянные бандиты, причем Амишка жалобно скулил. Я наступила на горло собственному нетерпению и вывела их во двор. Песик радостно бросился вперед, потом вернулся, потом опять убежал и отсутствовал довольно долго, а, возвратившись, завыл так душераздирающе, что я поняла — он надеялся… надеялся на встречу с хозяйкой, которую не встретит больше никогда. Ненавижу, ненавижу того мерзавца, который убил Софью Александровну! Знаю: ненависть — неправедное чувство, однако ничего не могу с собой поделать. Я его ненавижу, и я приложу все усилия, чтобы его найти.

Мы поднялись в квартиру, и я дала Амишке печенья, хоть ему и нельзя. Но он на него даже не посмотрел. У меня так щемило сердце, словно кто-то сжимал его рукой. Я села и вывалила на стол все доставшееся мне добро. Оно разделялось на три категории: общая тетрадка в клеенчатой обложке, исписанная, судя по Любиным словам, Софьей Александровной, фотографии с негативами и разрозненные бумаги — в основном, какие-то справки.

Я решила, что судьба советует начать с фотографий. Их было много, и отнюдь не все, слава богу, посвящены эротике. Передо мной лежало девятнадцать конвертиков, каждый из которых, судя по всему, посвящался конкретному человеку — в основном, мне неизвестному. Впрочем, кое-кого я узнала. Например, на четырех снимках фигурировал Андрей — тот самый бывший уголовник, который возил нас за город. На первом он сидел на скамейке в парке рядом с каким-то типом, на втором с тем же типом обедал в кафе, на третьем выпивал с отвратительным мордоворотом, а на последнем высовывал голову из двери здания, украшенного вывеской «Милиция», и затравленно озирался. Все фотографии отличала та же особенность, что и снимок, увиденный мною раньше, — удивительная живость и… недвусмысленность, что ли? Например, никто не усомнился бы, что Андрей вовсе не случайно подсел на скамеечку к постороннему человеку, а хорошо знаком с соседом и ведет с ним серьезную беседу. Ну и что? Что мне это дает? Да ничего, пожалуй.