– Получай, собака, получай, подлец! Вот тебе – за театр, вот тебе – за инспекторские собрания, вот тебе – за литературу! Ты хотел сделать меня себе подобным… Получай, ренегат, получай, шпион, получай, шпион!

В какое-то мгновение Маевский присел на корточки, думая, видимо, скрыться от нападающего. Борович заметил этот маневр и с удвоенной энергией стал бомбардировать цилиндр.

– Думаешь, я тебя не вижу! – крикнул вдруг Маевский стонущим голосом по-польски. – Ты за это поплатишься!

Ученик бил не переставая. Тогда воспитатель поднялся и во весь дух пустился в сторону кладки, нащупывая ее в потемках тростью. Благодарный воспитанник двигался вровень с ним, хихикая и неустанно бомбардируя его грязью. Добравшись до того места, где была кладка, Маевский чиркнул спичкой о коробок и увидел ужасное зрелище: бревна не было. Итак, он очутился в западне. За спиной у него был высокий забор, перед ним – глубокий сточный канал. Круг света не захватывал берег, на котором стоял Борович, но зато во всем блеске обнаружилось черное от грязи лицо Маевского. Марцинек воспользовался этим обстоятельством и хлюпнул прямо в это лицо огромную груду грязи. С минуту учитель плевал и отхаркивался, затем заорал:

– Куда ты девал доску?

В ответ полетели новые комья грязи.

– Я не хочу знать, кто ты такой, – кричал Маевский, – убирайся ко всем чертям! Только брось доску на прежнее место, я дам тебе десять рублей!

Новый град метательных снарядов обрушился на его голову. Наконец Марцин устал и насытил свою месть. Заметив, что учитель снова бредет по карнизу в сторону от кладки, он пробежал между штабелями до конца забора и присел отдохнуть и посмотреть, что будет дальше.

Оттуда он видел, как злополучный узник зажигал одну спичку за другой, склонялся к каналу в безнадежных поисках брода, как пробовал оторвать доску от забора, как, пытаясь устроить подобие переправы, бросал в болото камни, наконец, услышав неаппетитный плеск, догадался, что педагог переходит клериковскую реку вброд. Тогда он приблизился и, следуя за ним по пятам, провожал глазами направляющийся к мощеной улице темный силуэт. В свете фонаря Маевский являл глазам ужасающее зрелище. Это был сущий монстр, ступавший на широко расставленных облепленных грязью ногах и покрытый расшлепанным, как старая калоша, цилиндром. Марцин еще раз рассмеялся и двинулся обратно. Он живо бросил бревно на прежнее место, пролез в сад и, доложив о себе юным Гонталам, знакомым боковым ходом взбежал наверх.

Все были в сборе и, так и не дождавшись Боровича, уже осушили объемистую бутылку крепкого вина. Глаза и лица были веселы, языки развязались и работали вовсю. Зыгер, закинув руки за голову, лежал на кровати Гонталы и шепотом излагал что-то четырем вольнолентяям, которые, прикорнув возле, слушали, глядя ему в глаза. У столика разглагольствовал Валецкий, возбужденный вином и собственными словами. На второй кровати сидели рядком еще четыре вольнолентяя, представляющие собой правое крыло этой правой группировки, и сосредоточенно смотрели на стену, время от времени пуская из ноздрей густейшие струи дыма. У печурки, опустив на руки склоненную голову, сидел на стуле Радек. Его льняной вихор свисал вниз, закрывая лоб и кулаки. Как только появился Борович, его забросали вопросами, почему он так поздно. Марцин набрал в легкие воздуху, верней дыма, перевел дух и проговорил:

– Собирайте, о andres klerykowiajoj,[56] манатки и улепетывайте со всех ног!

– Как? Почему? – кричали кругом.

– Собирайте манатки, потому что здесь вот-вот может быть обыск! Долго разговаривать не о чем. Завтра расскажу.

Сказав это, он согнал Зыгера с постели и бросился на нее сам. Все замолкли и уставились на Марцина, подозревая шутку. Вдруг Анджей Радек поднялся со своего места и стал посреди комнаты. Голова его достигала потолка. Волосы прядями падали на лоб. Глаза были слегка затуманены, словно устремлены на что-то очень далекое. Холодная усмешка, маскирующая глубокое чувство, слегка искривила его верхнюю губу.

– Слушайте-ка, я вам скажу!.. – заговорил он своим жестким голосом.

– Слушай-ка, парень, пойдем! – прервал его Зыгер.

Радек покачал головой, вернулся на свое место, уселся и ни с того ни с сего стал петь грубым, но сильным, как бряцание стали, голосом, никому не знакомую песню:

Зыгер бросился к нему, тряхнул его за плечо и повелительным голосом прикрикнул:

– Радек, замолчи!

Анджей взглянул на него, кивнул головой и пробормотал:

– Молчать? Ну ладно, помолчим…

Все торопливо покинули чердачок, спустились с лестницы и прошли садом. Следуя совету Боровича, сквозь «дыру Эфиальтеса» пролезали поодиночке и через некоторые промежутки времени. Вскоре все рассеялись – и в окрестностях канала воцарились обычная глухая тишина и запустение. Около двенадцати часов с мощеной улички послышался топот шагов нескольких человек. Это господин Маевский, переодевшийся и просохший, в сопровождении двух городских стражников явился на место, где столько перестрадал. У городовых был с собой потайной фонарь. Внезапно приоткрыв его, они исследовали местность. Вопреки уверениям педагога бревно было переброшено через канал, дыры же в заборе блюстители публичной безопасности и сейчас не могли разыскать. Господин Маевский требовал, чтобы все сидели на месте и под покровом ночи ожидали надругавшихся над ним громил, но стражники не слишком ретиво подхватили эту мысль. На ожидание они в принципе согласились, но не на берегу смрадного канала, а в кабачке, который, по их мнению, был расположен на весьма незначительном расстоянии. Самому же господину Маевскому представители исполнительной власти никаких препятствий в его намерении не чинили. Они предлагали даже одолжить ему свой фонарь. Но ввиду того что ночь была темная и ветреная, а свет в оконце Гонталы потушен, господин Маевский и сам решил отложить свою месть ad calendas graecas[58] и двинулся домой.

После пасхальных каникул восьмиклассники сосредоточенно принялись за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости. Повторяли все гимназические предметы от «а» до «зет», упорно и ожесточенно упражнялись во всех науках. Создавались отдельные группки, подбиравшиеся по способностям, пары и тройки, зубрящие отдельные предметы, класс же в целом, хотя и разбитый на группки, удивительно консолидировался, сплотился в единую, одинаково^чувствующую массу. Мало кто сознавал, что прошел апрель и большая часть мая. Для «зубрил» это были лишь дни, заключавшие в себе столько-то и столько-то часов труда и столько-то и столько-то сна. Некоторые из менее способных мало спали, меньше, чем обычно, ели, пришибленные депрессией, другие жили в непрестанных сомнениях и отчаянии.

А весна уже вступила во владение миром. Старый городской парк покрылся плащом глянцевитых, светло-зеленых листьев и лелеял в своих полных чудесной тени и света глубинах молодые цветы и травы. Дорожки, вымощенные битым кирпичом и посыпанные желтым песочком, терялись среди зелени, как мелкие ручейки среди зеленых берегов; стены старых домишек в одном из концов сада прикрыли свою наготу гирляндами дикого винограда. Даже на древних каменных скамьях светлел зеленый мягкий мох. Парк был расположен довольно низко, окружен оградой и полон прохлады и сырости. Огромные деревья простирали над его лужайками такую тень, что в самые жаркие дни там было прохладно, как в подземелье. В разных углах и закоулках кусты сирени и черемухи переплетались в неприступную чащу или разрастались в куртины. Ряды молодых грабов образовывали аллеи, ведущие к уединенным скамьям.

Одна из таких светло-желтых дорожек, образуя полукруг, вела к источнику. Здесь из-под обвалившейся стены из каменного горла фавна вытекала струя чистой и холодной воды, низвергалась в каменную чашу, вытесанную из песчаника, и исчезала в глубине. В центре этой всегда полной до краев чаши высилась красивая колонна, увенчанная урной. Мраморные ступени, ведущие к источнику, сама чаша, скульптурный орнамент колонны и урна – все это было выщерблено, изъедено, все покрыло рыжеватой плесенью неумолимое время. Через резервуар были переброшены две толстые, погнутые и заржавевшие железные перекладины. В прежние времена, когда здесь разрешалось брать воду, на них, вероятно, ставили ведра и кувшины. Позже ими пользовались лишь воробьи, синички, вороны да сороки. Они бесстрашно садились под быструю струю и, широко разевая клювы, на лету ловили капли.