Марцинек слушал это повествование с глубоким волнением. Глаза его с лаской и любовью скользили по хомуту и голове гнедой, хорошо видимым на фоне серебряной воды.

По прибрежным лужкам уже стлалась роса, как сверкающая скатерть, сотканная из волокон света и тумана.

По небу брызнули звезды во всем их несказанном множестве и великолепии. Казалось, от них отрываются бесконечно мелкие, блестящие частицы и медленно, тончайшими слоями осыпаются на землю.

Там, в прозрачной лазури виднелись какие-то странно освещенные полосы, дремлющие в небесах тельца облаков, дороги и знаки, непостижимые сочетания блеска, манящие глаз и душу. С лугов неслись ароматы цветов, с реки тянуло милым, влажным, пряным запахом ракиты и ивы.

А воды все шептали…

Их тихая мелодия прерывалась лишь стуком лошадиных копыт, осторожно ступавших по камням, и звоном железных ободьев, когда они попадали на камень, со скрежетом взбирались на него и стучали, съезжая. Разговор утих.

Глаза пани Борович были устремлены в искрящееся небо. Далекие воспоминания тянулись к ней из широких просторов чудесной ночи, молодые надежды возникали в сердце, уже предчувствующем закат своих грез, предел мечтаний и какое-то огромное утомление.

Сейчас это сердце раскрывалось настежь, чтобы принять все, что честный человек любит и лелеет.

Земные заботы, повседневные труды, дела и мелочи на мгновение отступили, и мать Марцинека все думала, думала о вещах и делах почти забытых…

В одном месте приходилось переезжать вброд речушку. Ступив в воду, лошади тотчас остановились, наклонили головы и принялись шумно пить.

Марцинек положил голову на колени матери и, прижавшись губами к ее огрубевшим от работы рукам, шепнул:

– Мамочка, как хорошо, что вы за мной приехали… И мы едем себе вместе… Вот хорошо-то…

Она ласково гладила его волосы и, наклонившись, по секрету неведомо от кого, прошептала ему на ухо:

– Всегда будешь любить свою мать? Всегда, всегда?

Сладкие слезы, крупными каплями упавшие из глаз мальчика, заменили ей слова ответа.

Тотчас за речкой дорога повисла на обрывистом склоне горы, поросшем терновником и чащей дикого шиповника.

Когда эти заросли поредели и раздвинулись, поблизости уже показались мерцающие огоньки деревушки, а за ней, в низине – широкое, белое от луны зеркало пруда и огоньки гавронковской усадьбы.

Лошади медленно шли в гору. Марцин выскочил из брички и полными слез глазами глядел на эти далекие, большие окна, светящиеся в темноте.

Недалеко от деревни на пригорке стояла деревянная часовенка, совсем обветшавшая от нижних бревен и до самого железного петушка на верхушке крыши.

Вокруг старушки росли буйные кусты сирени с огромными кистями цветов.

Марцинек подбежал к часовенке, взобрался на забор и наломал огромную охапку цветущих веток. Бричка отъехала и уже приближалась к деревне. Мальчик бегом кинулся по ровной уже дороге, стряхивая росу с цветов, и, запыхавшись, бросил всю цветочную охапку на колени матери.

У нее не хватило духу упрекать его за то, что он ограбил бедную, старую часовенку.

Мокрые цветочки отрывались, падали вместе с каплями росы и льнули к ее пальцам, а удушающий аромат странно пьянил ее…

Получив перевод в первый класс, Марцинек запустил занятия, от прежнего его трудолюбия не осталось и следа. Осенью он еще кое-как учился, но около рождества стал отлынивать от занятий как с репетитором, так и в классе. Все теперь обращали на него меньше внимания, и он чувствовал на себе меньше обязанностей. Пани Борович умерла летом этого года. Сперва Марцинек не почувствовал этой утраты. На похоронах он принуждал себя к слезам и принимал эффектные позы, кричал и пытался броситься за гробом в могилу, зная по слухам, что так делается, и чувствуя, что это придаст ему в этот день еще большую значительность. С похорон отец забрал его в Гавронки. Весь дом был в беспорядке. Самая большая комната, где еще так недавно стоял гроб, пропахла гнилью и копотью от свечей. Борович увел Марцинека в соседнюю, где была спальня покойницы. Там царил еще больший беспорядок. Кровать была не прикрыта, простыни и одеяло лежали на полу, в деревянной плевательнице было больше плевков, чем песку. Борович сел у окна и, казалось, прислушивался, как монотонно постукивают о раму крючки, как ветер позвякивает стеклами… Марцинек всмотрелся в опустевшую кровать и тут только почувствовал, что мать умерла.

Это был конец каникул. Тотчас за тем школьная жизнь целиком поглотила его. Иногда, в моменты несчастий и катастроф, в нем просыпалось то недоумение, какое он испытал в пустой материнской комнате, – и тогда он ощущал в сердце огромную, неописуемую сиротскую скорбь. Когда в тревоге и отчаянии он устремлялся к матери, единственному своему прибежищу, перед глазами его вставала та комната, глухая и онемевшая. Отец, с удвоенной энергией ушедший в работу на своем фольварке, ибо ему самому приходилось присматривать и за домашним хозяйством, мало занимался мальчиком. Он думал в первую голову о том, чтобы набрать денег на плату за право учения, на квартиру и на книги. У Марцина не было теперь ни тонкого белья, ни лакомств. Никто уже так страстно не разделял с ним его школьних триумфов, не оплакивал неудач, не поощрял к дальнейшим усилиям. Отец узнавал только, нет ли у него двоек и колов, остальное его мало интересовало. И вокруг мальчика весь мир опустел, солнце над ним погасло, словно после сияющего дня наступил холодный, безжалостный вечер.

В это-то время Марцинек заключил тесную дружбу с некиим «Волчком». Это был первоклассник-второгодник, сын богатой ростовщицы, пани Волчковской, единственное дитя, баловень и неслыханный головорез. Он изучил всевозможные хитрости, знал досконально характер каждого преподавателя и на этом знании психологии основывал целую науку, как обставлять учителишек, списывать, подсказывать и ускользать из класса в учебное время. Он никогда не готовил ни одного урока, обманывал репетиторов и множество времени и сообразительности тратил на то, чтобы сбить с толку преподавателей. К доске он всегда выходил с чужой тетрадью, обернутой листом бумаги со своей фамилией, умел так ловко класть в латинские переводы какие-то листочки, что даже сам г. Лейм не в состоянии был найти их, все устные уроки отвечал по подсказке, письменные же гениально списывал. Неизменным обычаем Волчка были и побеги из костела по праздникам и табельным дням. Он ловко ускользал почти из-под рук ксендза-префекта, словно перед самым его носом проваливался сквозь землю, потом, через какую-то дыру под хорами, пробирался во двор и убегал на несколько часов в поля. Осенью он крал репу с пригородных огородов, зимой катался на коньках или просто так гулял. Познакомившись поближе с Марцином Боровичем благодаря тому, что их посадили на одну парту, Волчок принялся воспитывать простака. Марцин, поддавшись его влиянию, считал теперь делом чести упражняться в различных фокусах и увертках вместо того, чтобы зубрить уроки, и охотно позволял уводить себя на прогулки в учебное время.

В один из табельных дней в декабре оба они дернули за город перед богослужением, которое должно было состояться в местном костеле в десять часов. На реке был уже сносный лед, и они вдоволь накатались, потом шатались вдоль железнодорожного полотна, бродили по снегу и с наслаждением шлепали по воде. Марцин озяб и сказал Волчку:

– Слушай, ты, я иду в костел.

– Ну и осел… Такой-то ты товарищ? Вот уж и испугался ксендза…

– Не испугался, а только мне холодно.

– Вот скотина! Холодно ему. Мне вот совсем не холодно.

– Я уж пойду. Идем, Волчок! Что ты тут станешь делать?

– Ну и ступай, осел! Видали такого! Еще пожалеешь… Вроде прикидывается… мол, старый товарищ, а сам подлизывается к ксендзу.

Марцинек бегом двинулся в город. Волчок кинул ему вслед комок мерзлой земли и показал язык, а сам снова принялся кататься по льду. Борович расстегнул шинель и бежал со всех ног. Он проходил по улицам, которых никогда еще не видел в эти часы, так как в это время обычно сидел на уроках. Ему казалось, что рабочие, пенсионеры, старые барыни и даже кухарки, с корзинками возвращающиеся домой, несомненно видят его преступность. Усталый, прибежал он наконец в костел, толкнул огромную входную дверь и проскользнул в холодные сени, ведущие на хоры. Марцинек принадлежал к числу певчих, которые по окончании обедни исполняли государственный гимн.