– Вы высказываете определенное подозрение? – заметил холодно Александр.

– Подозрение?… Почему подозрение? Никакого подозрения я не высказываю… Говорю, что думаю… Ха!.. Я думаю, что Колька или Свистков… Мы их не знаем. Мы их не знаем. Вы их знаете? Нет? Что это за молодцы? Пожалуйста, отвечайте… Пожалуйста, отвечайте, что они делали у анархистов? У Володи? У Фрезе? Может быть, не работали, а фруктами торговали? Кто поручится за этого… Николая? Что он о мужиках говорит?… Вы ручаетесь?… Вы?… Но я пришел не только за тем, чтобы это сказать… Я пришел, чтобы вам предложить устроить за ними слежку… Надо посмотреть, куда они ходят, как живут, когда думают, что не видит никто. Разве глупо?… Я говорю: один из них негодяй. Значит, ясно, что за ними надо бы последить… А как же иначе?… Ну?… – Абрам по-прежнему сидел на самом краешке кресла. Его суконная поношенная поддевка и высокие бутылками сапоги делали его похожим не на еврея, а на московского полузажиточного купца. Опустив густые ресницы и упрямо уставившись в пол, он застенчиво ожидал ответа.

– То есть вы… предлагаете… учредить у нас охранное отделение? – удивленно возразил Александр и подумал: «Кто же может предлагать такие сильные средства?…» И внезапно Абрам, которому он вчера еще верил, добродушный и честный кожевник Абрам, с мозолями на загрубелых руках и с нерусскою речью, стал почти ненавистен ему. Стала ненавистна дружина, где говорят оскорбительные слова, где нет работы, а есть бессовестный сыск, стала ненавистна партия и революция и даже террор. «А мои изыскания?… – вспоминал он. – Если можно допрашивать, – отчего не следить?… И… Абрам, в конечном счете, может быть, прав».

Соломон Моисеевич, длинный, сутулый, седой, в черном, застегнутом наглухо сюртуке, в раздумье прошелся по комнате и остановился перед Абрамом:

– Нехорошо вы говорите, Абрам… – Он нервно задергал шеей, и кашлянул, и поправил смятый, видимо, стеснявший его воротник. – Вот вы думаете, что провокатор Колька или Свистков… А если они будут по-умному рассуждать, то они, наверное, заподозрят вас, или меня, или Анну… Чего же, следить за всеми?… Но разве это террор? Это – та же охранка… Я думаю, что мы сами во всем виноваты. Наивно предполагать, что провокация случайное бедствие… Если бы мы не могли, – понимаете, по совести не могли, – заниматься подсматриваньем и чтением в сердцах, если бы партия была чище, если бы не было генеральства, малодушия, безответственности и грабежей, если бы каждый честно, всем сердцем служил революции, не было бы и доктора Берга… Не мог бы он быть… Его бы раскрыли через десять минут… А теперь поздно. Знаете, в Книге Хвалений: «Извлеки меня из тины, да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод…» Погрязли в тине… Утонули в глубокой воде… Не шпионить же друг за другом…

– Ха! А почему нет? – не подымая глаз, вспыхнул Абрам. – Сделайте одолжение, следите за мной… Пожалуйста, прошу вас, следите… Честный человек ничего не боится… А как же иначе раскрыть?

– Тогда не надо, Абрам, раскрывать.

– Что же делать?

– Не знаю…

Когда Абрам и Соломон Моисеевич ушли и Александр остался один, он долго не мог уснуть. Было жутко, – жутко в этой гостинице, где живут десятки людей, чужих, враждебных и равнодушных, где звонят неугомонно звонки, где перекликаются незнакомые голоса, где у подъезда караулит швейцар и где он сам, – не Александр Болотов, не офицер российского флота, а представитель лондонской фирмы, англичанин Мак-Гуг. «Лицемеры, – нахмурился он. – Извлеки меня из тины, да избавлюсь от ненавидящих меня…» Абрам – Колька – Свистков. Свистков – Колька – Абрам… Свистков – Колька – Абрам… Электричества он не зажег и, забившись в угол дивана, долго смотрел в темноту. Вся его короткая революционная жизнь прошла перед ним. «Арсений Иванович… Вера Андреевна… Комитетские заседания… Доктор Берг… Боевая работа… Тутушкин и наблюдение… Но ведь я ничего не сделал… Счастлив Андрюша…» На Театральной площади застучали колеса. Приподнявшись на локте и свободной рукой нащупывая револьвер, Александр прислушался к нараставшему звуку. И когда он замер вдали и опять стало тихо, неожиданно вспомнился Колька-Босяк. Александр четко, как наяву, увидел его губастое, рыхлое, с рыжими усами лицо, зелено-желтые насмешливые глаза и полнеющее, уже отяжелевшее тело. Он увидел его в Сокольниках, под кустом, багрово-красного в знойных лучах, и услышал раскатистый смех. «Брошу я карты, брошу я бильярды… брошу я горькую водочку пить». И, не зная еще почему, не отдавая себе отчета, какое именно чувство зародилось в душе, он испытал внезапное облегчение, точно стало легче дышать. Радуясь этому чувству и в то же время пугаясь его, он приник головой к подушке. И сейчас же вскочил: «Колька, Колька… Колька… Не Свистков, не Ваня, а Колька…» Он не мог бы сказать, что именно убедило его, – слова ли Абрама, насмешки ли Кольки, странный отзыв о мужиках, грубый спор со Свистковым или то сокровенно-неясное, что назрело в последние дни. Но он уже верил, – верил, не допуская ошибки, что «раскрыл» провокацию, что да, именно Колька предал террор. Это было предчувствие правды, то ясновидящее проникновение, когда вскрывается сущность вещей. «Ведьма, – прошептал он и улыбнулся. – Да, ведьма. Но теперь она не страшна… Господи, дай мне счастье искрой в пожаре послужить спасению России…» Через час он спал крепким сном.

На следующий день Александр отправился с первым поездом в Кунцево. Напрасно пробродив два часа, он нашел наконец то, что искал: отдающуюся внаймы уединенную дачу. Дача была деревянная, двухэтажная, с мезонином и жалким, уже облетающим цветником. Сторож, древний, полуглухой и пьяный старик, жил в версте, у полотна железной дороги, так что в доме не было никого. Александр, не торгуясь, отдал задаток, принял ключи и предупредил, что переезжает на днях. Вернувшись в город, он вызвал Кольку в гостиницу «Метрополь» и, сообщив новый адрес, велел быть вечером в Кунцеве, – «по неотложному делу». Колька сказал, что будет в десять часов.

Без четверти десять Александр приехал на дачу. Открыв скрипучие двери, он запер их снова на ключ и достал из кармана свечу. Он зажег ее и поставил на стол. Он увидел облупленный потолок, грязно-серые ободранные обои и убогую мебель в чехлах. Опять стало жутко. «А если не Колька?… Если Свистков?… Почему я уверен, что Колька?…» – думал он, слушая, как по подоконнику звенит дождь и у печки скребутся мыши. Он вынул револьвер и тщательно его осмотрел. Револьвер был офицерский, кавалерийского образца, наган.

В щели дуло. Голубоватое пламя свечи то пригибалось к столу, то, выпрямляясь, вспыхивало замирающим языком. По углам бродили черные тени, и только на хромоногом столе дрожало неяркое, зыбкое, освещенное бледным светом пятно. Александр ждал недолго. Сквозь частый ропот дождя ему послышался чей-то голос. Он вздрогнул и, тяжело ступая ногами, вышел на отсыревший, с подгнившею колоннадой балкон.

– Добрый вечер, Александр Николаевич… – жмурясь на свечу и отряхивая намокший картуз, расшаркался Колька. – Что это вы запираетесь? Ведь добрый вор и из-под запора украдет… Ха-ха-ха… Стучишь, стучишь, – ни гуту… Пришлось голос подать… Дачу наняли? – Он украдкою огляделся вокруг. – Мое дело спрашивать, ваше – не отвечать. Позвольте полюбопытствовать, – собственно для чего?…

– Значит, нужно, – сухо возразил Александр.

– Нужно?… не твоя, мол, печаль… Отчаливай, паря… Так… Так… Так. Ну, не буду, Александр Николаевич, не буду… Что это, в самом деле, уж и пошутить, ей-богу, нельзя…

Колька был шумлив и развязен. Но Александру казалось, что развязность его напускная. В сощуренных, зелено-желтых, как у кошки, глазах поблескивали недобрые огоньки, и чуть-чуть шевелились губы, точно Колька что-то шептал. Разгоревшаяся, оплывшая стеарином свеча озаряла усы Александра и его твердый, досиня выбритый подбородок. Колька расстегнул поддевку и сел. Он сейчас же утонул в темноте.

– А знаете, Александр Николаевич, как бы беды не вышло… Когда вы давеча объясняли, что фильки следят, я вам, правду скажу, не поверил. У страха глаза велики… Ха-ха-ха… А теперь и я сомневаюсь… Как будто что-то не то… Не очень благополучно…